Владмама.ру Перейти на сайт Владмама.ру Просто Есть

Часовой пояс: UTC + 10 часов


Ответить на тему [ Сообщений: 17 ]

Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
иногда встречаются очень интересные биографии, с которыми хочется поделиться.
Не нашла отдельной темы, разрешите выкладывать сюда :ro_za:

история Иды Пфайфер

Если вы думаете, что самая поразительная фигура в истории географических открытий – Христофор Колумб или Марко Поло, значит, вы не слышали про Иду Пфайфер. Эта женщина покорила мое воображение парадоксальностью судьбы и загадочным устройством души.

Если ограничиться лишь чтением биографических очерков, рассказывающих об Иде, можно прослезиться от восторга.

Родилась Ида в 1797 году в Вене. Выйдя замуж, переселилась в Лемберг, нынешний Львов, где много-много лет жила тоскливой, зевотно заурядной жизнью – как тысячи и тысячи других тогдашних немок: киндер-кюхе-кирхе. Нелюбимый муж, который был намного старше; вечное безденежье; тяжкий и неблагодарный домашний труд – и ни минуты времени на себя.

Наверное, Ида Пфайфер засохла и состарилась бы, как говорится, «не приходя в сознание». Но однажды случилось чудо.

Она отправилась к родственникам в Триест, подлечить морским воздухом больного ребенка, и впервые увидела большие парусники в порту. У Иды появилась мечта: сесть на такой корабль и поплыть куда глаза глядят. Путешествовать по дальним странам, где живут совсем другие люди и вообще всё по-другому. Мечта была совершенно несбыточной, даже идиотской. Какие у львовской домохозяйки середины XIX века могли быть путешествия? Чего ради? И на какие шиши? Смешно говорить.

У многих «маленьких людей» бывают нелепые фантазии, которые никогда не осуществятся. Но Ида Пфайфер была слеплена из особенного теста.

Главным для нее, как для всякой истинной немки, было чувство долга. Поэтому прежде всего она сполна расплатилась по жизненным обязательствам: подождала, пока состарится и умрет муж; взрастила и пристроила детей. Зато после этого почувствовала себя абсолютно свободной и воспользовалась свободой на тысячу процентов.

В 1842 году, сорока пяти лет от роду, Ида Пфайфер кардинально изменила свою жизнь. Она села на корабль, плывущий в Константинополь, и потом путешествовала почти без остановки. До самой смерти.

Росту она была маленького, тощая, сутулая. Отличалась завидным здоровьем и верблюжьей выносливостью. Она и ела как верблюд: могла по много дней обходиться без пищи, а при случае, особенно если на дармовщинку, проявляла чудеса прожорливости. Денег у сухонькой фрау было кот наплакал, она берегла каждую монетку. Всюду, где возможно, норовила пристроиться бесплатно. Где нельзя – бешено торговалась, сбивала цену.

Главным принципом, по которому она выстраивала свои невообразимые маршруты, была, как сказали бы теперь, «халява». Найдется добрый капитан, который пустит скромную тетеньку на корабль, – отлично. Она садится и плывет, куда Бог послал. Но с одним условием: это должно быть место, где прежде мало кто бывал (из европейцев, разумеется, – все прочие тогда не считались).

В общей сложности Ида проплыла по морям больше 200 тысяч километров и еще 30 тысяч километров преодолела сушей, в основном на своих двоих. Дважды обогнула она земной шар, побывала во множестве невероятных мест. В некоторых – первой из белых людей. Например, у охотников за головами на Борнео и у каннибалов Суматры. Последние хотели ее слопать и уже приготовились осуществить свое кровожадное намерение, но Ида произнесла заранее заготовленную фразу на туземном языке: «Не надо меня есть, я старая и жесткая». Людоеды расхохотались и позвали смешную чудачку к себе в гости.

Ида была невероятно смелой и настырной. Одна, безо всякой охраны, почти без денег, она отправлялась в места, откуда живым никто еще не возвращался. И ничего, как-то обходилось.

Свои впечатления Ида старательно записывала, а записки издавала – чтобы заработать деньги на следующее путешествие. Никаких научных целей она не преследовала и особенных открытий не сделала, но Французское и Прусское географические общества приняли храбрую даму в постоянные члены. Британское хотело, но не смогло – туда не пускали женщин.

Всё это выглядит славно, любопытно и очень мило. Если только не ознакомиться с обширными записками госпожи Пфайфер.

Это озадачивающее чтение.

Оказывается, любознательной даме ужасно не нравилось всё, что она видела в дальних краях, столь мало напоминавших Вену с Лембергом. Многое (практически всё) вызывало у фрау Пфайфер брезгливость и отвращение. Потому что грязно, неустроенно, некультурно, а главное – неприлично! В особенности, конечно, не нравились ей всякие неевропейцы. Лица их безобразны, цвет кожи постыдно темен, про манеры и говорить нечего. Весь свет будто сговорился испытывать благонравие почтенной особы. Она путешествовала по всем широтам и взирала вокруг с крайним неодобрением.

Мадагаскарцы у нее «еще уродливей негров и малайцев, ибо вбирают в себя безобразие обеих этих рас». Таитяне «непристойны и безнравственны». Индийские танцы и песни вызывают у Иды гадливость. Американские индейцы невыносимо вульгарны.

Прямо какая-то старуха Шапокляк, высматривающая кого бы еще обложить пообидней.

Вот так, с поджатыми губками и неприязненным прищуром, в течение пятнадцати лет изучала она многообразие Божьего мира, в конце концов подорвала свое хваленое здоровье и еле добралась до родной Вены, чтобы умереть там от последствий тропической лихорадки.

Объясните мне, какого черта эту ворчливую, всем недовольную особу столько лет мотало по свету? Что за негасимый пламень пылал в ее неприветливой душе? В чем хотела она удостовериться? Что правильно провела свою скучную молодость и что лучше австрийской провинции мест на свете нету? Или же хотела найти где-то далеко несказанную Красоту, померещившуюся ей в силуэтах триестских парусников, но не нашла и от этого на всех осердилась?

Ей-богу, не знаю. Тайна.


Вложения:
i-9.jpeg
i-9.jpeg [ 50.33 КБ | Просмотров: 1979 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.

За это сообщение автора lulumix поблагодарили: 8 LanaLukolleserene_ХакершаХунгарияПафияПуфочкаЛалафа
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
текст большой, извиняюсь, но биография достойна того, чтобы о ней узнали :ro_za:


ТАТЬЯНА ГРИГОРЬЕВНА ГНЕДИЧ
Праправнучатая племянница переводчика «Илиады»
Она переводила «Дон Жуана» Байрона по памяти во внутренней тюрьме Большого дома в Ленинграде
***
Когда аплодисменты стихли, женский голос крикнул: «Автора!»
В другом конце зала раздался смех.
Он меня обидел, нетрудно было догадаться, почему засмеялись: шел «Дон Жуан» Байрона.
Публика, однако, поняла смысл возгласа, и другие закричали: «Автора!»
Николай Павлович Акимов вышел на сцену со своими актерами, еще раз пожал руку Воропаеву, который играл заглавного героя, и подступил к самому краю подмостков.
Ему навстречу встала женщина в длинном черном платье, похожем на монашеское одеяние, — она сидела в первом ряду и теперь, повинуясь жесту Акимова, поднялась на сцену и стала рядом с ним; сутулая, безнадежно усталая, она смущенно глядела куда-то в сторону.
Аплодисменты усилились, несколько зрителей встали, и вслед за ними поднялся весь партер — хлопали стоя.
Вдруг, мгновенно, воцарилась тишина: зал увидел, как женщина в черном, покачнувшись, стала опускаться — если бы Акимов ее не поддержал, она бы упала. Ее унесли — это был инфаркт.
Догадывалась ли публика, собравшаяся на генеральную репетицию акимовского спектакля «Дон Жуан», о происхождении пьесы? Был ли возглас «Автора!» всего лишь непосредственной эмоциональной репликой или женщина, первой выкрикнувшая это многозначительное слово, знала историю, которую я собираюсь рассказать?
Татьяна Григорьевна Гнедич, праправнучатая племянница переводчика «Илиады», училась в начале тридцатых годов в аспирантуре филологического факультета Ленинградского университета; занималась она английской литературой XVII века и была ею настолько увлечена, что ничего не замечала вокруг.
А в это время происходили чистки, из университета прогоняли «врагов»; вчера формалистов, сегодня вульгарных социологов, и всегда — дворян, буржуазных интеллигентов, уклонистов и воображаемых троцкистов.
Татьяна Гнедич с головой уходила в творчество елизаветинских поэтов, ни о чем ином знать не желая.
Ее, однако, вернули к реальности, на каком-то собрании обвинив в том, что она скрывает свое дворянское происхождение. На собрании ее, конечно, не было — узнав о нем, она громко выразила недоумение: могла ли она скрывать свое дворянство? Ведь ее фамилия Гнедич; с допушкинских времен известно, что Гнедичи — дворяне старинного рода.
Тогда ее исключили из университета за то, что она «кичится дворянским происхождением». Действительность была абсурдна и не скрывала этого.
Единственным оружием в руках ее жертв — в сущности, беспомощных — был именно этот абсурд; он мог погубить, но мог, если повезет, спасти.
Татьяна Гнедич где-то сумела доказать, что эти два обвинения взаимоисключающие — она не скрывала и не кичилась; ее восстановили.
Она преподавала, переводила английских поэтов, писала стихи акмеистического толка, даже стала переводить русских поэтов на английский.
Мы жили с нею в одном доме — это был знаменитый в Петербурге, потом Петрограде и Ленинграде дом «собственных квартир» на Каменноостровском (позднее — Кировском) проспекте, 73/75. В этом огромном здании, облицованном гранитом и возвышавшемся у самых Островов, жили видные деятели российской культуры: историк Н.Ф. Платонов, литературовед В.А. Десницкий, поэт и переводчик М.Л. Лозинский.
Случилось так, что я в этом доме родился — мой отец владел в нем квартирой № 2, но позднее я оказался в нем случайно; нам, только что поженившимся, досталась на время комната отчима моей молодой жены — в большой коммунальной квартире.
Татьяна Григорьевна Гнедич жила вдвоем с матерью в еще более коммунальной квартире, по другой лестнице — в комнате, пропахшей нафталином и, кажется, лавандой, заваленной книгами и старинными фотографиями, уставленной ветхой, покрытой самоткаными ковриками мебелью.
Сюда я приходил заниматься с Татьяной Григорьевной английским; в обмен я читал с ней французские стихи, которые, впрочем, она и без моей помощи понимала вполне хорошо.
Началась война. Я окончил университет, мы с женой уехали в город Киров, а потом — в армию, на Карельский фронт. О Гнедич мы знали, что перед самой войной она вместе с матерью переехала в деревянный особнячок на Каменном Острове.
Потом, уже на фронте, нам стало известно, что в блокаду умерла ее мать, дом сгорел, она оказалась переводчицей в армии, в Штабе партизанского движения. Иногда от нее приходили письма — часто стихи, потом она исчезла. Исчезла надолго. Никаких сведений ниоткуда не поступало. Я пытался наводить справки — Татьяна Гнедич как сквозь землю провалилась.
После войны мы с женой оказались в той же квартире, в доме 73/75. Прежнего населения не осталось: почти все умерли в блокаду. Лишь изредка встречались чудом уцелевшие старорежимные дамы в шляпках с вуалью.
Однажды — дело было, кажется, в 1948 году — за мной пришли из квартиры 24; просил зайти Лозинский. Такое случалось редко — я побежал. Михаил Леонидович усадил меня рядом, на диванчик и, старательно понижая свой низкий голос, прохрипел:
«Мне прислали из Большого дома рукопись Татьяны Григорьевны Гнедич. Помните ли вы ее?»
Из Большого дома, с Литейного, из государственной безопасности? (Лозинский по старой памяти говорил то ЧК, то ГПУ.) Что же это? Чего они хотят от вас?
«Это, — продолжал Лозинский, — перевод поэмы Байрона «Дон Жуан». Полный перевод. Понимаете? Полный. Октавами, прекрасными классическими октавами. Все семнадцать тысяч строк. Огромный том первоклассных стихов. И знаете, зачем они прислали? На отзыв. Большому дому понадобился мой отзыв на перевод «Дон Жуана» Байрона».
Как это понять?
Я был не менее ошеломлен, чем Лозинский, — возможно, даже более; ведь мы не знали, что Гнедич арестована. За что?
В те годы «за что» не спрашивали; если уж произносили такие слова, то предваряли их иронической оговоркой: «Вопрос идиота — за что?» И откуда взялся «Дон Жуан»?
Перевод Гнедич и в самом деле был феноменален. Это я понял, когда Лозинский, обычно сдержанный, вполголоса, с затаенным восторгом прочел несколько октав — комментируя их, он вспоминал два предшествующих образца: пушкинский «Домик в Коломне» и «Сон Попова» Алексея Толстого. И повторял: «Но ведь тут — семнадцать тысяч таких строк, это ведь более двух тысяч таких октав… И какая легкость, какое изящество, свобода и точность рифм, блеск остроумия, изысканность эротических перифраз, быстрота речи…»
Отзыв он написал, но я его не видел; может быть, его удастся разыскать в архивах КГБ.
Прошло восемь лет. Мы уже давно жили в другой коммунальной квартире, недалеко от прежней — на Кировском, 59. Однажды раздалось три звонка — это было к нам; за дверью стояла Татьяна Григорьевна Гнедич, еще более старообразная, чем прежде, в ватнике, с узелком в руке. Она возвращалась из лагеря, где провела восемь лет. В поезде по пути в Ленинград она читала «Литературную газету», увидела мою статью «Многоликий классик» — о новом однотомнике Байрона, переведенном разными, непохожими друг на друга поэтами, — вспомнила прошлое и, узнав наш новый адрес на прежней квартире, пришла к нам. Жить ей было негде, она осталась в нашей комнате. Нас было уже четверо, а с домработницей Галей, для которой мы соорудили полати, пятеро.
Когда я повесил ватник в общей прихожей, многочисленные жильцы квартиры подняли скандал: смрад, исходивший от него, был невыносим; да и то сказать — «фуфайка», как называла этот предмет Татьяна Григорьевна, впитала в себя тюремные запахи от Ленинграда до Воркуты. Пришлось ее выбросить; другой не было, купить было нечего, и мы выходили из дому по очереди. Татьяна Григорьевна все больше сидела за машинкой: перепечатывала своего «Дон Жуана».
Вот как он возник.
Гнедич арестовали перед самым концом войны, в 1945 году. По ее словам, она сама подала на себя донос. То, что она рассказала, малоправдоподобно, однако могло быть следствием своеобразного военного психоза: будто бы она, в то время кандидат партии (в Штабе партизанского движения это было необходимым условием), принесла в партийный комитет свою кандидатскую карточку и оставила ее, заявив, что не имеет морального права на партийность после того, что совершила. Ее арестовали.
Следователи добивались ее признания — что она имела в виду? Ее объяснениям они не верили (я бы тоже не поверил, если бы не знал, что она обладала чертами юродивой). Будто бы она по просьбе какого-то английского дипломата перевела для публикации в Лондоне поэму Веры Инбер «Пулковский меридиан» — английскими октавами. Он, прочитав, сказал: «Вот бы вам поработать у нас — как много вы могли бы сделать для русско-британских культурных связей!» Его слова произвели на нее впечатление, идея поездки в Великобританию засела в ее сознании, но она сочла ее предательством. И отдала кандидатскую карточку.
Понятно, следствие не верило этому дикому признанию, но других обвинений не рождалось. Ее судили — в ту пору было уже принято «судить» — и приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей по обвинению «в измене советской родине» — девятнадцатая статья, означавшая неосуществленное намерение.
После суда она сидела на Шпалерной, в общей камере, довольно многолюдной, и ожидала отправки в лагерь.
Однажды ее вызвал к себе последний из ее следователей и спросил:
«Почему вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг, вы имеете право…» Гнедич ответила:
«Я занята, мне некогда».
— «Некогда? — переспросил он, не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понял, что его подопечная отличается, мягко говоря, странностями). — Чем же вы так заняты?» — «Перевожу. — И уточнила: — Поэму Байрона».
Следователь оказался грамотным; он знал, что собой представляет «Дон Жуан».
«У вас есть книга?» — спросил он. Гнедич ответила:
«Я перевожу наизусть».
Он удивился еще больше:
«Как же вы запоминаете окончательный вариант?» — спросил он, проявив неожиданное понимание сути дела. «Вы правы, — сказала Гнедич, — это и есть самое трудное. Если бы я могла, наконец, записать то, что уже сделано… К тому же я подхожу к концу. Больше не помню».
Следователь дал Гнедич листок бумаги и сказал: «Напишите здесь все, что вы перевели, — завтра погляжу».
Она не решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда он утром вернулся к себе в кабинет, Гнедич еще писала; рядом с ней сидел разъяренный конвоир.
Следователь посмотрел: прочесть ничего нельзя; буквы меньше булавочной головки, октава занимает от силы квадратный сантиметр.
«Читайте вслух!» — распорядился он. Это была девятая песнь — о Екатерине Второй.
Следователь долго слушал, по временам смеялся, не верил ушам, да и глазам не верил; листок c шапкой «Показания обвиняемого» был заполнен с обеих сторон мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть.
Он прервал чтение: «Да вам за это надо дать Сталинскую премию!» — воскликнул он; других критериев у него не было.
Гнедич горестно пошутила в ответ: «Ее вы мне уже дали». Она редко позволяла себе такие шутки.
Чтение длилось довольно долго — Гнедич уместила на листке не менее тысячи строк, то есть 120 октав.
«Могу ли чем-нибудь вам помочь?» — спросил следователь.
«Вы можете — только вы!» — ответила Гнедич.
Ей нужны: книга Байрона (она назвала издание, которое казалось ей наиболее надежным и содержало комментарии), словарь Вебстера, бумага, карандаш ну и, конечно, одиночная камера.
Через несколько дней следователь обошел с ней внутреннюю тюрьму ГБ при Большом доме, нашел камеру чуть посветлее других; туда принесли стол и то, что она просила.
В этой камере Татьяна Григорьевна провела два года. Редко ходила гулять, ничего не читала — жила стихами Байрона.
Рассказывая мне об этих месяцах, она сказала, что постоянно твердила про себя строки Пушкина, обращенные к ее далекому предку, Николаю Ивановичу Гнедичу:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали.
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали…
Он «беседовал один» с Гомером, она — с Байроном.
Два года спустя Татьяна Гнедич, подобно Николаю Гнедичу, сошла «с таинственных вершин» и вынесла «свои скрижали». Только ее «таинственные вершины» были тюремной камерой, оборудованной зловонной парашей и оконным «намордником», который заслонял небо, перекрывая дневной свет. Никто ей не мешал — только время от времени, когда она ходила из угла в угол камеры в поисках рифмы, надзиратель с грохотом открывал дверь и рявкал: «Тебе писать велено, а ты тут гуляешь!»
Два года тянулись ее беседы с Байроном. Когда была поставлена последняя точка в конце семнадцатой песни, она дала знать следователю, что работа кончена. Он вызвал ее, взял гору листочков и предупредил, что в лагерь она поедет только после того, как рукопись будет перепечатана. Тюремная машинистка долго с нею возилась. Наконец следователь дал Гнедич выправить три экземпляра — один положил в сейф, другой вручил ей вместе с охранной грамотой, а насчет третьего спросил, кому послать на отзыв. Тогда-то Гнедич и назвала М.Л. Лозинского.
Она уехала этапом в лагерь, где провела — от звонка до звонка — оставшиеся восемь лет. С рукописью «Дон Жуана» не расставалась; нередко драгоценные страницы подвергались опасности: «Опять ты шуршишь, спать не даешь? — орали соседки по нарам. — Убери свои сраные бумажки…»
Она сберегла их до возвращения — до того дня, когда села у нас на Кировском за машинку и стала перепечатывать «Дон Жуана». За восемь лет накопилось множество изменений. К тому же от прошедшей тюрьму и лагеря рукописи шел такой же смрад, как и от «фуфайки».
В Союзе писателей состоялся творческий вечер Т.Г. Гнедич — она читала отрывки из «Дон Жуана». Перевод был оценен по заслугам. Гнедич особенно гордилась щедрыми похвалами нескольких мастеров, мнение которых ставила очень высоко: Эльги Львовны Линецкой, Владимира Ефимовича Шора, Елизаветы Григорьевны Полонской. Прошло года полтора, издательство «Художественная литература» выпустило «Дон Жуана» с предисловием Н.Я. Дьяконовой тиражом сто тысяч экземпляров. Сто тысяч! Могла ли мечтать об этом арестантка Гнедич, два года делившая одиночную камеру с тюремными крысами?
В то лето мы жили в деревне Сиверская, на реке Оредеж. Там же, поблизости от нас, мы сняли комнату Татьяне Григорьевне. Проходя мимо станции, я случайно встретил ее: она сходила с поезда, волоча на спине огромный мешок. Я бросился ей помочь, но она сказала, что мешок очень легкий — в самом деле, он как бы ничего не весил. В нем оказались игрушки из целлулоида и картона — для всех соседских детей. Татьяна Григорьевна получила гонорар за «Дон Жуана» — много денег: 17 тысяч рублей да еще большие «потиражные». Впервые за много лет она купила себе необходимое и другим подарки. У нее ведь не было ничего: ни авторучки, ни часов, ни даже целых очков.
На подаренном мне экземпляре стоит № 2. Кому же достался первый экземпляр? Никому. Он был предназначен для следователя, но Гнедич, несмотря на все усилия, своего благодетеля не нашла. Вероятно, он был слишком интеллигентным и либеральным человеком; судя по всему, органы пустили его в расход. <…>
Режиссер и художник Акимов на отдыхе прочитал «Дон Жуана», пришел в восторг, пригласил к себе Гнедич и предложил ей свое соавторство; вдвоем они превратили поэму в театральное представление.
Их дружба породила еще одно незаурядное произведение искусства: портрет Т.Г. Гнедич, написанный Н.П. Акимовым, — из лучших в портретной серии современников, созданной им. Спектакль, поставленный и оформленный Акимовым в руководимом им ленинградском Театре комедии, имел большой успех, он держался на сцене несколько лет.
Первое представление, о котором шла речь в самом начале, окончилось триумфом Татьяны Гнедич.
К тому времени тираж двух изданий «Дон Жуана» достиг ста пятидесяти тысяч, уже появилось новое издание книги К.И. Чуковского «Высокое искусство», в котором перевод «Дон Жуана» оценивался как одно из лучших достижений современного поэтического перевода, уже вышла в свет и моя книга «Поэзия и перевод», где бегло излагалась история перевода, причисленного мною к шедеврам переводческого искусства.
И все же именно тот момент, когда поднявшиеся с мест семьсот зрителей в Театре комедии единодушно благодарили вызванного на сцену автора, — именно этот момент стал апофеозом жизни Татьяны Григорьевны Гнедич.
После возвращения на волю она прожила тридцать лет. Казалось бы, все наладилось. Даже семья появилась: Татьяна Григорьевна привезла из лагеря старушку, которая, поселившись вместе с ней, играла роль матери. И еще она привезла мастера на все руки «Егория» — он был как бы мужем. Несколько лет спустя она усыновила Толю — мальчика, сохранившего верность своей приемной матери. Благодаря ее заботам он, окончив университет, стал филологом-итальянистом.
«Казалось бы, все наладилось», — оговорился я. На самом деле «лагерная мама», Анастасия Дмитриевна, оказалась ворчуньей, постоянно впадавшей в черную мрачность; «лагерный муж», водопроводчик Георгий Павлович («Егорий») — тяжелым алкоголиком и необузданным сквернословом. Внешне Татьяна Григорьевна цивилизовала его — например, научила заменять излюбленное короткое слово именем древнегреческого бога, и теперь он говорил, обращаясь к приходившим в дом ученикам своей супруги и показывая на нее: «Выпьем, ребята? А что она не велит, так Феб с ней!»
В литературе «мама» и «муж» ничего не понимали, да и не хотели и не могли понимать. Зато Егорий под руководством супруги украшал новогоднюю елку хитроумными игрушечными механизмами собственной конструкции. Случалось, что он поколачивал жену.
Когда я спросил, не боится ли она худшего, Татьяна Григорьевна рассудительно ответила: «Кто же убивает курицу, несущую золотые яйца?»
Жила Татьяна Григорьевна последние десятилетия, как ей всегда мечталось: в Павловске, на краю парка, поблизости от любимого ею Царского Села — она посвятила ему немало стихотворений, оставшихся неопубликованными, как большая часть ее стихов:
Как хорошо, что парк хотя бы цел,
Что жив прекрасный контур Эрмитажа,
Что сон его колонн все так же бел,
И красота капризных линий та же…
Как хорошо, что мы сидим вдвоем
Под сенью лип, для каждого священной,
Что мы молчим и воду Леты пьем
Из чистой чаши мысли вдохновенной…

20 августа 1955 г.
г. Пушкин
Ефим Эткинд


Вложения:
i.png
i.png [ 230.7 КБ | Просмотров: 1890 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.

За это сообщение автора lulumix поблагодарили: 7 AnReKatyCatLanaNata$kaserene_ХунгарияИзумрудинк@*
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
С нами с: 22 авг 2007
Сообщений: 11267
Изображений: 0
Благодарил (а): 1 раз
Поблагодарили: 836 раз
lulumix, спасибо прочита с удовольствием :ro_za:
Жду следующих постов
всем добра



За это сообщение автора радость поблагодарил: lulumix
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
"Зашел я в гастроном посмотреть, что продают. Пока стоял, подошел ко мне человек и начал что-то говорить. Ну, я по-русски ни слова не знаю, а он понял, выставил один палец и говорит «рубль, рубль!». Ну, я понял, что ему нужен рубль. Я дал ему. Он так выставил ладонь, мол, стой, куда-то ушел, очень быстро вернулся с бутылкой водки, сделал мне знак, чтобы я пошел за ним. Вышли из магазина, зашли в какой-то подъезд, там его ждал еще человек. Тот достал из кармана стакан, этот ловко открыл бутылку, налил стакан до краёв не проронив ни капли, приподнял его, вроде как салют, и залпом выпил. Налил еще и протянул мне. Я последовал его примеру. Потом налил третьему, и тот выпил. После этого он вновь выставляет палец и говорит «рубль!». Я ему дал, он выскочил из подъезда и через три минуты вновь появился с бутылкой. Ну, повторили всю процедуру и расстались лучшими друзьями. Я вышел на улицу, соображаю плохо, сел на обочину. Тут подходит ваш полицейский и начинает мне что-то выговаривать. Видно, у вас сидеть на обочине нельзя. Я встал и сказал ему единственное предложение, которое я выучил по-русски: «Я – американский писатель». Он посмотрел на меня, улыбнулся во всё лицо и бросился обнимать меня, крикнув «Хемингуэй!!!». Ваша страна единственная, в которой полицейские читали Хемингуэя".

Из воспоминаний Джона Стейнбека (автора "Гроздья гнева") о поездке в СССР.

Писатель Джон Стейнбек в редакции газеты «Известия». 1963 год
Найдено у Андрея Равицкого


Вложения:
i-9.jpeg
i-9.jpeg [ 45.95 КБ | Просмотров: 1737 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
Вот вам на ночь одна страшилка про мать Тургенева из воспоминаний ее дочери, Варвары Житовой - сестры Ивана и Николая Тургеневых. Девочка родилась от внебрачной связи матери с домашним врачом Александром Берсом. Оформили ее, как сироту и в доме она жила, как воспитанница.
К слову, братья Вареньку очень любили.

В своих мемуарах сестра вспоминала, как у брата Николая в Спасском-Лутовиново случился роман с камеристкой матери, немкой из Риги Анной Шварц. Та скоро переехала к любимому в Петербург, и они тайно повенчались. Родилось трое детей.

"Летом 1845 года мать поехала в Петербург с целью отговорить старшего сына от брака с Шварц. Она была уверена, что они не женаты, о венчании не знала, но до нее дошли слухи о детях, которых она пожелала увидеть.
Правда, в дом к себе их не пожелала пустить, а велела пронести мимо своих окон по улице, что и было исполнено. Бабушка из окна посмотрела на них в лорнетку и заметила, что старший мальчик напоминает Николая Сергеевича в детстве. Тем навсегда и ограничился ее разговор о детях.

По приезде из Петербурга, она потребовала у сына портреты его детей. Николай, понадеявшись, что это проблеск нежности, не замедлил исполнить приказ матери. Портреты были почтой высланы в Москву.

Варваре Петровне утром в спальню слуга принес маленький ящичек, зашитый в холстину.
- Разрежь! Раскрой! Подай! Ступай! - это то, что слышала ее дочь Варенька из-за закрытой двери. Затем раздался стук какого-то предмета, брошенного об пол, и звук разлетевшегося вдребезги стекла. Потом опять удар чем-то по стеклу и что-то с силою брошенное об пол, и все затихло.
«Конечно, мы догадались, - вспоминала Варя, - что бросались и разбивались детские портреты.
– Агафья! – раздался грозный голос Варвары Петровны. Агафья вошла. Барыня указала на пол. – Прибери это, да смотри, чтобы стекла не остались на ковре.
Потом двинула на столе ящик.
– Выбросить это, – добавила она.
В эту же зиму все трое детей умерли».
**********************************************
У Тургенева была деспотичная мать, которую он боялся страшно. Властная, жестокая крепостница. Сыновья прозвали ее «салтычиха» за изощренные издевательства над слугами. Даже своих детей Варвара Петровна избивала регулярно, часто без причины. Когда однажды Иван робко спросил «за что?», она ответила: «Тебе об этом лучше знать, догадайся».

Младшего Колю она как-то выпорола до обморока. Своего. При этом ребенок никогда не плакал, еще и жалел ее. Увидев, что мать потеряла сознание, стал кричать: «Воды, воды мамаше!».

Известно, что барыню-самодурку в «Муму» Тургенев списал со своей матушки даже внешне. Да и история эта правдивая. У Варвары Петровны тоже был крепостной дворник Андрей по прозвищу Немой. Богатырского телосложения и глухонемой от рождения. Барыня гордилась им и всегда наряжала в кумачовые рубахи. Только в отличие от книжного Герасима, Андрей, утопив по приказу свою собачку (которую тоже звали Муму), не ушел от хозяйки, а «до самой смерти служил ей и, кроме неё, никого своей госпожой признавать не хотел».

При этом детей своих Варвара Петровна любила. Дала им лучшее образование, возила по заграницам и старалась всегда держать при себе.
Но при первой же возможности сыновья вырвались из клетки и улетели.

Из письма матери - И.С.Тургеневу: «Я люблю тебя неизъяснимо. Может быть, ты в сию минуту влюблен. Положи руку на сердце и скажи: «Мать любит меня еще более».
Внизу - портрет В.П.Тургеневой в молодости и фото в старости.


Вложения:
i-9.jpeg
i-9.jpeg [ 60.98 КБ | Просмотров: 1680 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
Это не конкретная биография, просто воспоминания ребенка 70-х годов.
Читала, не могла остановиться, насколько все душевно, красиво и вкусно описано :ro_za:


В последних кадрах истории под названием «Москва слезам не верит» наблюдаю, как Алентова наливает Баталову суп из супницы.

Женщина, ответственный работник, не умеющая готовить! И вдруг супница. Шепчу про себя: «Не верю».

Задумываюсь. Наливаю сто граммов тутовой. Вздыхаю. Выпиваю. Сажусь в кресло.

Когда в наших сервизах была супница...

Может быть, помните, в каждом столовом сервизе в 60-70 г.г. была супница. У нас был чешский сервиз на 12 персон, с желтыми такими тонкими цветами и зелеными с золотом листьями. Родители поженились в 66-ом и сразу купили его. Да, и вот супница в том чешском сервизе тоже, разумеется, была.

Мама, вообще, сразу же переменила у отца в доме все хозяйство. Папа был старше мамы на тридцать шесть лет. Но молодость побеждала.

Она повыбрасывала старую мебель. В печку пошел старый дореволюционный ореховый гарнитур. Я застал только обеденный стол от него, на ножках в виде львиных голов. Но стол пылился на веранде, на даче. Его всерьез никто уже не воспринимал. На нем в августе чистили грибы, а в остальное время складывали всякий хлам. Львы грустно доживали свой век среди дачных развалин.

А в городскую квартиру купили новую мебель. Полированную. Это с гордостью, знаете, произносилось: «Полированная мебель!»

Полированный секретер купили (елки-палки, современные дети не знают уже такого слова). То есть это был такой книжный шкаф со стеклянными двигающимися дверцами. За дверцами стояли классики, в основном, в виде многотомных собраний сочинений.

И еще там была деревянная дверца, которая открывалась вниз, образуя стол, за которым можно было работать. Он, собственно, и назывался «секретер». Папа хранил за этой дверцей черный с хромом «Ундервуд», перепечатывал на нем вечерами свои стихи и безнадежные письма в редакции.

«Тук-тук» щелкал «Ундервуд» по синей ленте, «тук-тук-тук».

— Иля, не трогай пишущую машинку!

Купили два кресла с полированными деревянными ручками. Блестящие такие ручки! С четко выполненными прямыми углами! Позже, когда мне подарили перочинный нож, первое, что я сделал — вырезал на этих четких полированных углах несколько глубоких зазубрин. В тот момент это была единственная возможность немедленно испытать новый ножик на остроту.

Купили тогда же сервант (еще одно слово, уходящее в забвение). Сервант, разумеется, тоже полированный, в котором за такими же стеклянными дверцами на стеклянных полках стоял тот самый сервиз. В серванте тоже была деревянная откидная дверца. Но поменьше и повыше. За ней находилась таинственная область, стенки которой были украшены зеркалами. В зеркалах отражались бутылки вина и хрустальные фужеры. Вино отец обычно покупал марочное крепленое, в зеленых бутылках с красочными этикетками с золотыми тиснеными медалями. Коньяк — армянский пять звезд и тоже с медалями. Бутылка «Столичной». Бутылка «Посольской». Шампанское. Вообще, бутылок всегда было с десяток или больше.

Область эта таинственная называлась «бар». И связана она была в моем детском сознании всегда с праздником. Родители без повода туда не лазили. Если открывался бар, значит, придут гости. Будут интересные разговоры и вкусная еда. Очень вкусная еда.

— Илюша, помоги-ка нарезать салат!

Еще купили родители в прихожую полированный трельяж и в мою комнату — полированный шкаф. На трельяже стояли духи «Красная Москва» — запах, казавшийся мне лучшим в мире. А косметики никакой, представьте, на нем не бывало. Папа со смехом рассказывал маме, как друзья говорили ему на ухо:

— Ах, Арон Захарыч, хорошую ты нашел себе жену, скромную. Молодая, а глаза не мажет.

Это про трельяж. А вот в полированном шкафу висела новая каракулевая шуба, в моем детском восприятии изрядно проигрывавшая маминой старой шубке из кролика. Кролик был пушистый, его было приятно гладить. А еще на полке лежала коробочка с чешской бижутерией. Мама никогда эти штуки не надевала. Но красивее тех чешских брильянтов в золоте, скажу я вам, не видывал я нигде!

Помню, что когда из Омска приезжала мамина родня, бабушка с дедом, тетки или дядьки, шкаф превращался в «шифоньер», трельяж — в «трюмо». Фужеры в серванте становились «фужорами», а сам сервант — «буфетом».

И стол еще был тогда куплен в большую комнату полированный. Такой залитый толстым слоем лака раздвижной обеденный стол. Ужасно блестящий, как зеркало. И я долго бродил вокруг него, побеждая соблазны. Но однажды все же не победил. Нацарапал на нем иголкой слово «дурак». Потому что на таком блестящем невозможно было не нацарапать.

— Илья, вот постой в углу и подумай!

Это был исторический угол, в коридоре возле туалета. Ох, сколько там было передумано.

И вот за этим раздвижным полированным столом устраивались семейные обеды по праздникам или просто в воскресенье.

Приходили родственники, друзья.
Приходил старинный папин товарищ Лев Иосифович Бронь с молодой женой Катей. Ну, то есть, Льву Иосифовичу было к шестидесяти. Он был папин ровесник. Но он был маленький, лысый и оттого — старик. А Кате лет сорок пять. Она была в брюках (ого!), и волосы у нее были рыжие от хны и кудрявые от бигудей. Я вообще не понимал, почему Катю шепотом называли все молодой.

Приезжала из Кишинева папина сестра тетя Берта, высокая и красивая, как папа. Тете Берте категорически не нравилась эта история про папины пятьдесят пять и мамины восемнадцать. Категорически. Каждый раз она с подозрением вглядывалась мне в лицо, подробно изучала его, но, в конце концов, выносила оправдательный приговор:

— Нет, все-таки очень похож на Арончика. Вылитый папа!

Приходил сын тети Берты, тоже Илья, к своим тридцати пяти годам — доктор физмат наук. Чтобы стать доктором ему удалось поменять в документах отчество «Исаакович» на «Иванович». Помогло. Илья Иванович жил в Питере и приходил часто. С папой они играли в шахматы.

Еще приходила мамина подруга Раечка с другом Аркашей. Раечка была высокая, крутобедрая такая, с шиньоном и частоколом черных колючих шпилек. А Аркаша — щупленький, замухрышный какой-то, с большим носом и слушался ее во всем. Он потом в Израиль уехал, а Раечка осталась тут, приходила одна, плакала.

В доме, вообще, часто бывали люди, собирались застолья. Гостей принимали, гостям были рады, умели вкусно и добротно готовить и любили гостей потчевать. Это понятие тоже, по-моему, ушедшее, или уходящее. Не просто «я вам поджарю мясо», например, или «чаю налью». А вот я вам приготовлю много и разное и от души, и стану весь вечер с удовольствием вас этим потчевать.

Знаете, я помню этих неторопливых людей семидесятых. Неторопливые речи. Неторопливые умные тосты. Неторопливые домашние такие шутки.

Это были люди особой закваски. Они выросли в голодные двадцатые. В начале тридцатых они пошли в ВУЗы, потому что знали, что только так они смогут подняться из бедности. Потом пришла война и поломала все их планы. Они не были особыми героями. Но четверть века назад они победили, потеряли почти всех близких, и сами остались живы, чему удивлялись потом чрезвычайно. Все это время после войны они тяжело и честно трудились и были уверены, что они заслужили теперь хорошую жизнь.

Знаете, у них была какая-то особая стать. Они были подтянуты. Они хорошо танцевали. Они умело ухаживали за женщинами. У них, кстати, была удивительно правильная интеллигентная речь. И все эти многотомные собрания сочинений они, между прочим, честно прочитали. Могли за столом декламировать Лермонтова, Есенина, или Некрасова. Симонов был им свой, его стихи были частью их жизни.

Они приходили, хорошо одетые. В костюмах мужчины. Жены их — с высокими прическами, в хороших платьях. Мужчины отодвигали своим дамам стулья, усаживали их. Потом уже садились сами, устраивались за тем полированным раздвижным столом, где под скатертью нацарапано было на углу «дурак». Клали скатерть себе на колени. Повязывали салфетки.

Стояло на этом столе три тарелки у каждого: широкая, на ней — салатная, а сверху — глубокая.

А рядом с тарелками лежали тяжелые мельхиоровые приборы, которые я должен был начистить к приходу гостей содой до блеска. Ложка лежала столовая справа и три ножа. А слева — две вилки. Это были приборы для салатов, для горячего и еще один нож был рыбный.

И льняные салфетки лежали каждому гостю, под цвет льняной же скатерти.

Фужеры и рюмки были хрустальные. Салатницы тоже хрустальные. И детей не пускали тогда за взрослый стол. Потому что это было им неполезно.

И вот я помню, как мама подавала в той супнице гостям суп. Когда с супницы снималась крышка, все понимали, что это куриный бульон, дымящийся куриный бульон, с домашней лапшой, кореньями и яйцом. Мы только вчера месили с мамой крутое тесто, раскатывали его деревянной скалкой на тонкие листы, а после нарезали лапшу широкими полосками. Никакая нонешняя паста не сравнится с той домашней лапшой.

А к бульону, кстати, подавались еще маленькие пирожки с мясом и с капустой. Два пирожочка были заранее выложены каждому гостю на его пирожковую тарелку.

И помню, как маленький лысый Лев Иосифович Бронь, выпив рюмочку «Посольской», заедал ее ложечкой горячего душистого супа с лапшой и яичком, наклонялся к папе и, готовясь отправить маленький пирожочек в рот, шептал нарочито громко:

— Ох, Арончик, и хозяйка же твоя Люся! Ох, и хозяйка.

И подмигивал маме.

И видно было, что папе это чрезвычайно приятно, и маме это тоже приятно, а вот Кате, жене Льва Иосифовича — не очень.

После супа, когда глубокие тарелки уносились в кухню, все принимались за салаты с закусками. Классическими были Оливье и кальмары с рисом и жареным луком. А еще крабы. Я застал, знаете, время, когда салат с крабами делали, между прочим, с крабами. Это было вкусно.

Шуба, разумеется, была тоже. Мама добавляла в нее зеленое яблочко. Это был такой семейный секрет.

А еще маринованные грибы стояли на столе. А еще фаршированные грибной икрой яйца. Вы закусывали когда-нибудь водочку фаршированными яйцами?

А прозрачнейшее заливное из белой рыбы с желтым в белом ободочке яичным глазком, алой морковочкой и зеленым горошком? К заливному подавался хрен, который папа выращивал и готовил сам. Хрена было всегда два вида: в сметане и со свеклой. Каждый лежал в своей баночке из того же чешского сервиза. Из-под крышечки выглядывала малюсенькая позолоченная ложечка. Гости брали ложечкой хрен и накладывали его густым толстым слоем сверху на заливное.

Вообще, много было за столом рыбы. Папа работал в пищевом институте. Он был главным экономистом ЛенГИПРоМясомолпрома, что располагался в начале Московского проспекта, и ездил в частые командировки по всей стране. Поэтому на столе была красная рыба с Дальнего Востока, черная икра и осетрина с Волги, палтус и зубатка — из Мурманска или Архангельска.

А еще мама пекла пирог с зубаткой. Тесто — слой лука — слой зубатки — слой лука — слой зубатки — тесто. И это, я вам скажу, — да. Пирог из зубатки — это да! Вкуснее вряд ли что-то бывает.

Также бывали на столе нежнейшие паштет и форшмак. Оба блюда готовил отец. Делал это так, как готовила, наверное, еще его мама, погибшая в блокаду баба Сима. Он не крутил их через мясорубку, а долго-долго рубил сечкой в деревянном таком корыте. По сути, рубил все составляющие и, очевидно, одновременно взбивал их.

Когда с закусками заканчивали, убирались ненужные уже салатные тарелки и приборы, и в комнату вносилось главное блюдо праздника.

Это мог быть, разумеется, гусь с яблоками.
Гусь с антоновкой. А?!

Папа хранил антоновку на даче почти до следующего лета. Перед праздником мы отправлялись с ним на электричке в Мельничный Ручей, со станции шли пешком по дорожке мимо небесно пахнувших дегтем просмоленных шпал. Мимо заборов пустующих зимою соседских домов.

В промерзшем доме, пахшем отсыревшими обоями, лезли по скрипучей деревянной лестнице на чердак, откуда доставали пару закутанных в старые одеяла ящиков. Одеяла разворачивали. Под одеялами обнаруживались кипы стружки, в которую были надежно зарыты яблоки — отборная, без единого пятнышка, едва отливающая нежной зеленью антоновка. Папа брал яблоко и подносил мне к носу той стороной, где палочка:
— На-ка, подыши!

Антоновка пахнет антоновкой. Это единственный во Вселенной запах.

Или это могла быть пара уток, фаршированная кислой капустой. Или большой свиной запеченный окорок на кости, густо нашпигованный солью, перцем и чесноком. Это могла быть также и баранья нога, издававшая особый аромат бараньего сала, трав и морковки, с которыми она вместе тушилась.

Страшный совершенно наступал тогда момент, тишина опускалась: а кто же решится разделать принесенное блюдо? За дело брался папа, ловко управляясь большой двузубой вилкой и огромнейшим ножом, раскладывал куски по кругу под одобрительное мычание мужчин и слабое повизгивание осторожных женщин.

После горячего обыкновенно танцевали. Недавно была куплена полированная опять же «Ригонда» — модная радиола Рижского завода ВЭФ. Ставили на нее пластинки. Не помню, чтобы слушали у нас в доме модные тогда ВИА. Помню, что был Оскар Строк, помню, что был еще Утесов, Марк Бернес.

Папа был похож на Бернеса. У меня и сейчас губы подрагивают, когда слышу:

Почему ж ты мне не встретилась,
Юная, нежная,
В те года мои далёкие,
В те года вешние?
Голова стала белою,
Что с ней я поделаю?
Почему же ты мне встретилась
Лишь сейчас?

Любовь пятидесятипятилетнего мужчины и восемнадцатилетней провинциальной девочки. Чьим воплощением стала наша семья. Любовь, которая закончилась через восемь лет папиной смертью.
— Иля, мальчики не плачут! Мальчики должны быть мужчинами!

Пока гости проводили время за танцами, мама уносила обеденную посуду и накрывала к чаю. Чашки были — знаменитые Ломоносовские «золотые ромашки». К каждой чашке с блюдечком давалась такая же золотая тарелочка и опять же тяжелые мельхиоровые чайные ложки.

Что ели на сладкое?

Король любого праздника — Наполеон и практически всегда — безе.

К приготовлению крема и безе привлекали меня: отделять белки от желтков, а после — взбивать вначале сами белки, а в конце уже белки с сахаром в ручной такой кремовзбивалке. Она так именно и называлась. Слова «миксер» тогда еще не было. А кремовзбивалка — это такая была литровая широкая банка, на которую накручивалась белая пластмассовая крышка с венчиками внутри и ручкой для кручения снаружи.

После того, как безе выпекалось, его выкладывали горкой, промазывая каждый слой заварным кремом, в который добавляли грецкие орехи. Все это чудо вносилось в комнату и, к радости сидевших за столом мужчин, громко оглашалось его название: Торт «Поцелуй Хозяйки». Мужчинам нравилось.

Чай пили неторопливо, нахваливали ту самую хозяйку, поднимали бокалы со сладким вином. Мужчины пили коньяк.
Допивали чай, начинали собираться. Хозяева старались гостей удержать. Гости потихонечку поднимались. Благодарили. Расходились.

Мы с папой носили посуду в кухню. Мама мыла, звенела тарелками. Потом наступала тишина. Мама вытирала мокрые руки передником.
— Илюша, спасть!

Родители за стенкой садились в кресла и обсуждали прошедший вечер. Вслушиваясь в их приглушенные голоса, я засыпал.

Та супница, знаете, долго потом продержалась в нашей семье. И даже сослужила нам некоторую особую службу. Когда через короткое время папа умер, и мы остались с мамой почти без каких-либо средств к существованию, однажды, приподняв зачем-то крышку, мама обнаружила в ней сто рублей — заначку, которую папа оставил, уходя последний раз из дома в больницу.

Интересно, что должно случиться, чтобы мы снова начали подавать суп в супнице? Дети наши, еще более торопливые, чем мы, точно не станут. Может быть, внуки?

Сейчас этих людей из семидесятых нету уже в живых. Остались только мы. Которые сами были тогда детьми. Которых родители не пускали тогда за стол, потому что это было для нас неполезно. И я, знаете, когда принимаю нынче гостей, нет-нет, да и скажу особый тост за детей. В том смысле, что давайте выпьем за них. Чтобы им было потом, что вспомнить и о чем всплакнуть. Потому что, когда мы умрем, они будут сидеть за этим столом после нас.

И. А. Забежинский
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.



За это сообщение автора lulumix поблагодарили: 2 ХунгарияТася
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
С нами с: 22 авг 2007
Сообщений: 11267
Изображений: 0
Благодарил (а): 1 раз
Поблагодарили: 836 раз
Все именно так и было, как описывает Илья Аронович
всем добра


Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
О судьбе этой удивительной женщины можно написать целую книгу. Американская танцовщица, покорившая мир своей пластикой и стилем исполнения. Представительница враждебного запада, удостоившаяся приглашения советского правительства. Жена Сергея Есенина. Мать, потерявшая своих и удочерившая чужих детей. Организатор танцевальной школы в Москве в голодные послереволюционные годы.

Великая танцовщица трагически погибла, напророчив собственную смерть за несколько секунд до трагедии.
Вот как это было…

14 сентября 1927 года. Ницца.

Было очень жарко, от раскаленного асфальта поднимался сизый пар. На Айседоре было надето легкое платье, которое украшал красный шелковый шарф.

Кто-то из бывших поклонников увидел Айседору, не удержался от восхищения и бурно зааплодировал. Айседора призывно подняла руку:
– Adieu, mes atis! Le vais a la gloire! (Прощайте, мои друзья! Я иду к славе! – фр)

И только потом, через несколько минут, многие из тех, кто слышал эту фразу, поняли, что она была пророческой.

Открытый автомобиль Bugatti резко рванул с места и неожиданно остановился. Шофер огорченно махнул рукой – не думал, что в самый неподходящий момент забарахлит мотор.
Ветер подхватил край длинного шарфа Айседоры, приподнял его и опустил за борт машины, прямо в спицы колеса.

В следующую секунду машина вновь устремилась вперед – шофер справился с забарахлившим двигателем. Шарф, закрученный спицами, рванул голову Айседоры, вбил ее в борт…

Шофер еще несколько секунд давил на педаль газа, не понимая, почему же машина опять начала барахлить. И только потом понял, в чем дело. Но Айседора Дункан уже была мертва.

Прибывший врач подтвердил это.
– Погибла она мгновенно, – он горестно развел руками, – сделать ничего уже нельзя. Ткань шарфа переломила позвоночник и порвала сонную артерию.

Чтобы освободить голову Айседоры, запутавшийся в колесе шарф пришлось разрезать на несколько частей.

Машина, погубившая Айседору Дункан, была продана за фантастическую по тем временам сумму – двести тысяч франков. Похоронили Айседору в Париже, на кладбище Пер-Лашез.

На гроб был положен венок из роз от советского представительства. На черной ленте было выведено золотом:
«От сердца России, которое скорбит об Айседоре».
Незадолго до гибели журналисты спросили о её самом замечательном периоде жизни. «Конечно, Россия, конечно, Есенин!» — ответила Айседора.


Вложения:
i-9.jpeg
i-9.jpeg [ 44.56 КБ | Просмотров: 1444 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
А ВОТ ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ МЕМОРИАЛА - МОГИЛЫ НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА
***
Каждый год девятого мая москвичи идут к Вечному огню поклониться Могиле Hеизвестного Солдата. Однако мало кто уже помнит о людях, создавших этот мемориал. Вечный огонь горит уже 46лет. Кажется, что он был всегда. Однако история его зажжения чрезвычайно драматична. В ней были свои слезы и трагедии.

В декабре 1966 года Москва готовилась торжественно отметить 25-летие обороны Москвы. В то время первым секретарем Московского горкома партии был Hиколай Григорьевич Егорычев. Человек, сыгравший заметную роль в политике, в том числе в драматической ситуации снятия Хрущева и избрания Брежнева на пост генсека, один из коммунистов- реформаторов.

Особенно торжественно годовщину победы над фашистами стали отмечать только с 1965 года, когда Москве было присвоено звание города-героя и 9 мая официально стал нерабочим днем. Собственно, тогда и родилась идея создать памятник простым солдатам, погибшим за Москву. Однако Егорычев понимал, что памятник должен быть не московским, а всенародным. Таким мог быть только памятник Hеизвестному Солдату.

Как-то в начале 1966 года Hиколаю Егорычеву позвонил Алексей Hиколаевич Косыгин и говорит: "Был я недавно в Польше, возлагал венок на Могилу Hеизвестного Солдата. Почему в Москве такого памятника нет?" - "Да, отвечает Егорычев, - мы сейчас как раз об этом думаем". И рассказал о своих планах. Косыгину идея понравилась. Когда работа над проектом закончилась, Егорычев принес эскизы "премьеру". Однако надо было ознакомить с проектом и Брежнева. А он в это время куда-то уехал, поэтому Егорычев пошел в ЦК к Михаилу Суслову, показал эскизы.

Тот тоже проект одобрил. Вскоре в Москву вернулся Брежнев. Принял московского руководителя весьма холодно. Видимо, ему стало известно, что Косыгину и Суслову Егорычев доложил обо всем раньше. Брежнев начал размышлять, а стоит ли вообще сооружать такой мемориал. В то время в воздухе уже витала затея придать исключительность боям на Малой Земле. К тому же, как рассказывал мне Hиколай Григорьевич: "Леонид Ильич прекрасно понимал, что открытие памятника, близкого сердцу каждого человека, укрепит мой личный авторитет. А это Брежневу не нравилось еще больше". Впрочем, кроме вопроса "борьбы авторитетов" возникли и другие, чисто практические проблемы. И главная из них - место для памятника.

Брежнев уперся: "Александровский сад мне не нравится. Поищите другое место".

Раза два или три Егорычев возвращался в разговорах с Генеральным к этому вопросу. Все безрезультатно.

Егорычев настаивал на Александровском саду, у древней Кремлевской стены. Тогда это было неухоженное место, с чахлым газоном,
сама стена требовала реставрации. Hо самое большое препятствие заключалось в другом. Практически на том самом месте, где сейчас горит Вечный огонь, стоял обелиск, сооруженный в 1913 году к 300-летию Дома Романовых. После революции с обелиска соскребли фамилии царствующего дома и выбили имена титанов революции.

Список якобы составлял лично Ленин. Чтобы оценить дальнейшее, напомню, что в то время трогать что-либо, связанное с Лениным, было чудовищной крамолой. Егорычев предложил архитекторам, не спрашивая ни у кого высочайшего разрешения (потому как не разрешат), тихонечко передвинуть обелиск немного вправо, туда, где находится грот. И никто ничего не заметит. Самое смешное, что Егорычев оказался прав. Hачни они согласовывать вопрос переноса ленинского памятника с Политбюро, дело бы затянулось на годы.

Егорычев воззвал к здравому смыслу руководителя архитектурного главка Москвы Геннадия Фомина. Убедил действовать без разрешения. Кстати, случись что не так, за такое самоуправство запросто могли лишить всех должностей, если не хуже...

И все-таки, прежде чем начать глобальные строительные работы, требовалось одобрение Политбюро. Однако Политбюро созывать не собирались. Записка Егорычева по поводу Могилы Hеизвестного Солдата лежала в Политбюро с мая 1966 года без движения. Тогда Hиколай Григорьевич в очередной раз пошел на маленькую хитрость.

Он попросил Фомина подготовить материалы по проекту памятника: макеты, планшеты - к 6 ноября, к годовщине революции - и выставить их в комнате отдыха президиума во Дворце съездов. Когда закончилось торжественное заседание и в комнату стали заходить члены Политбюро, я попросил их подойти посмотреть макеты. Кто-то даже удивился: ведь они не имели отношения к годовщине революции. Рассказал им о памятнике. Потом спрашиваю: "Каково ваше мнение?" Все члены Политбюро в один голос говорят: "Это здорово!" Спрашиваю, можно ли приступить к выполнению?

Смотрю, Брежневу деваться некуда - Политбюро высказалось "за"...

Последний самый главный вопрос - где искать останки солдата? В то время в Зеленограде шло большое строительство, и там во время земляных работ нашли затерянную со времен войны братскую могилу. Вести это дело поручили секретарю горкома по строительству Алексею Максимовичу Калашникову. Потом встали еще более щекотливые вопросы: чьи останки будут захоронены в могилу? А вдруг это окажется тело дезертира? Или немца? По большому счету, с высоты сегодняшнего дня, кто бы там ни оказался, любой достоин памяти и молитвы. Hо в 65-м году так еще не думали. Поэтому все старались тщательно проверять. В итоге выбор пал на останки воина, на котором военная форма хорошо сохранилась, но на которой не было никаких командирских знаков отличия. Как мне пояснил Егорычев: "Если бы это был расстрелянный дезертир, с него сняли бы ремень. Hе мог он быть и раненым, попавшим в плен, потому что немцы до того места не дошли. Так что было совершенно ясно, что это советский солдат, который геройски погиб, обороняя Москву. Hикаких документов при нем в могиле найдено не было - прах этого рядового был по-настоящему безымянный".

Военные разработали торжественный ритуал захоронения. Из Зеленограда прах доставили в столицу на орудийном лафете. 6 декабря с раннего утра по всей улице Горького стояли сотни тысяч москвичей. Люди плакали, когда мимо двигался траурный кортеж. Многие старушки втихаря осеняли гроб крестным знамением. В скорбном молчании процессия дошла до Манежной площади. Последние метры гроб несли маршал Рокоссовский и видные члены партии. Единственный, кому не позволили нести останки, был маршал Жуков, находившийся тогда в опале...

7 мая 1967 года в Ленинграде от Вечного огня на Марсовом поле зажгли факел, который по эстафете доставили в Москву. Рассказывают, что на всем пути от Ленинграда до Москвы стоял живой коридор - люди хотели видеть то, что было для них свято. Ранним утром 8 мая кортеж достиг Москвы. Улицы также были до отказа заполнены людьми. У Манежной площади факел принял Герой Советского Союза, легендарный летчик Алексей Маресьев. Сохранились уникальные хроникальные кадры, запечатлевшие этот миг. Я видел плачущих мужчин и молящихся женщин. Люди замерли, стараясь не пропустить самого важного мига - зажжения Вечного огня.

Открывал мемориал Hиколай Егорычев. А зажигать Вечный огонь должен был Брежнев.

Леониду Ильичу заранее объяснили, что нужно делать. В тот вечер в итоговой информационной программе показали телевизионный репортаж, как генсек принимает факел, подходит с факелом к звезде, затем следовал обрыв - и в следующем кадре уже показывали зажженный Вечный огонь. Дело в том, что во время зажигания произошло ЧП, свидетелями которого стали только люди, стоявшие вблизи. Hиколай Егорычев: "Что-то Леонид Ильич недопонял, и, когда пошел газ, он не успел сразу поднести факел. В результате произошло что-то типа взрыва. Раздался хлопок.

Брежнев испугался, отшатнулся, чуть не упал". Тут же последовало высочайшее указание этот неуказание этот нелицеприятный момент из телерепортажа вырезать. Как вспоминал Hиколай Григорьевич, из-за этого казуса телевидение осветило великое событие достаточно скупо.

Практически у всех людей, причастных к созданию этого памятника, было ощущение, что это главное дело их жизни и оно - HАВСЕГДА, HАВЕЧHО.

С тех пор каждый год 9 мая к Вечному огню приходят люди. Практически каждый знает, что прочтет строки, выбитые на мраморной плите: "Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен". Hо никому не приходит в голову, что у этих строк был автор. А происходило все так. Когда уже в ЦК одобрили создание Вечного огня, Егорычев попросил тогдашних литературных генералов - Сергея Михалкова, Константина Симонова, Сергея Hаровчатова и Сергея Смирнова - придумать надпись на могиле. Остановились на таком тексте "Имя его неизвестно, подвиг его бессмертен". Под этими словами все писатели поставили свои подписи... и ушли.

Егорычев остался один. Что-то в окончательном варианте его не устраивало: "Я подумал, - вспоминал он, - как к могиле будут подходить люди. Может быть, те, кто потерял своих близких и не знают, где они нашли покой. Что они скажут?

Hаверное: "Спасибо тебе, солдат! Подвиг твой бессмертен!" Хотя был поздний вечер, Егорычев позвонил Михалкову: "Слово "его" стоит заменить на "твое".

Михалков подумал: "Да, - говорит, - это лучше". Так на гранитной плите появились выбитые в камне слова: "Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен"...

Было бы здорово, если бы нам больше не пришлось сочинять новые надписи над новыми могилами неизвестных солдат. Хотя это, конечно, утопия. Кто-то из великих сказал: "Время меняется - но не меняется наше отношение к нашим Победам". В самом деле, мы исчезнем, уйдут наши дети и правнуки, а Вечный огонь будет гореть.
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.



За это сообщение автора lulumix поблагодарил: Лалафа
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
В музее США стоят два стеклянных стакана, создание которых эксперты считают невозможным.
Существует повсеместно распространённое убеждение, что родоначальниками стеклодувного дела считаются уроженцы Италии
(что оспаривается греками и французами). Американцы в силу особенностей развития государства не претендуют на пальму первенства по части истории, но стараются дать понять, что они перехватили эту пальму, усовершенствовали технологию и сейчас в этом отношении делают весь мир как младенцев.

Про нашу страну в контексте стекольного дела не говорят, а то и замалчивают – по причине ли отсутствия знаменитых мастеров с мировым именем. Да и само по себе ремесло у нас поздновато появилось (хотя на самом деле это не так).

Вместе с тем, в самом большом музее стеклянных изделий, Corning glass museum в американском Нью-Йорке, в состав российской части экспозиции входит пара непритязательных с виду стаканчиков. Они редко удостаиваются внимания непрофессиональной публики, но неизменно приводят в восторг специалистов от отрасли, ведь оба эти стакана длительное время были тайной за семью печатями.

Автор, создавший оба – простой крепостной Сашка Вершинин – пользуется репутацией реально бытовавшего Левши и Кулибина от отечественного стеклодувного мастерства. Он служил на Бахметьевской стекольной фабрике и делал для царских дворцов красивые сервизы, за которые даже однажды получил от правителя Российской империи именной подарок – часы с подарочной гравировкой. Но сейчас не про то.

Вернёмся к стаканам. Что с ними не так? Чем они выделяются из бесчисленного множества аналогичных изделий?

Всё просто. Дело в том, что работал Вершинин над ними один, и до сих пор ни одному умельцу не удалось воспроизвести или повторить вышедшие из его рук вещи.

Считалось, что его стаканы – тонкая роспись внутри массы стекла. Но когда один из них по недосмотру был разбит, хранители музея провели экспертизу осколков и донельзя удивились. Выяснилось, что речь идёт не о росписи, а о созданной из различных материалов природного происхождения композиции. Человеческие фигурки расписаны краской, а всё прочее – деревья, трава, домики – сделано из мха, щепок, подлинной травы, соломы и других материалов естественного происхождения.

Получается, крепостной мастер взял гранёный стакан, сделал копию внутренней стенки из тонкого стекла, а между ними поместил свои картинки, разместив их столь искусно, что ни один, даже самый острый человеческий глаз не смог различить прослойки воздуха между слоями.

Длительное время не было и ответа на другой вопрос: как наружный и внутренний слои соединялись друг с другом? Высказывались различные предположения, одно другого удивительнее.

Одни утверждали, что речь шла о пайке остывшего стекла горячим, но в этом случае перепад температур неизбежно вызвал бы раскалывание готовой продукции.

Следы клеевых составов найти также не удалось.

Один американец из Беркли даже предположил, что для сварки применяли воспламенение фосфора: в этом случае края прогрелись бы более или менее равномерно, что позволило бы избежать раскалывания и появления трещин. Но где, в таком случае, следы копоти и почему не прогорели заложенные между слоями материалы? Но ни закопчённых стенок, ни обгоревших щепок внутри не нашли.

Разгадать секрет стаканов Вершинина позволил его величество случай. Однажды в реставрационную мастерскую поступил точно такой же стакан, как те, что в экспозиции, но с небольшим сколом на ободе. Тут-то и выяснилось, что для соединения наружного и внутреннего стаканов была применена специализированная мастика на основе фотополимера, превращавшаяся в кристаллы под воздействием света солнца. По факту простой и даже неграмотный раб, человек, который не имел возможности распоряжаться своей собственной персоной, смог за полтора столетия до наших современников изобрести прототип ультрафиолетового клея на основе мет-акрилата.

То, что стаканы уже более века хранятся в музее, делает мистификации невозможными. Но ещё более невозможно то, что даже самый внимательный человек не может обнаружить следов склейки: со стороны стаканы выглядят литыми, без малейших дефектов, щелей, пузырей воздуха.

Подобное возможно лишь при условии того, что расстояние между наружной и внутренней частью постоянно и не превышает десятой доли миллиметра. Выходит, вышедшую из рук крестьянина 220 лет назад диковину сегодня сможет воспроизвести лишь высокоточный и сверхсовременный станок с ЧПУ и точностью А-класса (допустимое вероятностное отклонение не превышает 0,25 мм от нормали). Вот вам и русский Левша!
Вложение:
i-2.png
i-2.png [ 440.13 КБ | Просмотров: 1246 ]


Вложения:
i.png
i.png [ 390.05 КБ | Просмотров: 1246 ]
i-1.png
i-1.png [ 252.51 КБ | Просмотров: 1246 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.

За это сообщение автора lulumix поблагодарили: 3 serene_ХунгарияУлунга
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
Кто знает, не было бы у него такой жены, Голсуорси бы не прославился :hi_hi_hi:



«Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси критики называли самым выдающимся произведением английской литературы XX века. Сам же писатель считал роман своим паспортом к берегам вечности. Впрочем, это был паспорт не только для него, но и для его обожаемой жены Ады, которой он посвятил это произведение.
Ада Купер никогда не любила свою мать, и та платила дочери взаимностью.
Девочка была незаконнорожденным ребенком и постоянно напоминала женщине о грехах ее молодости. Когда же Ада подросла и из неуклюжего подростка превратилась в красивую девушку, отношения с матерью накалились до предела.
Чтобы вырваться из ненавистного дома, Ада вышла замуж за майора Артура Голсуорси — молодого человека из почтенной английской семьи. И сразу поняла, что совершила роковую ошибку. Желая освободиться от одной зависимости, она попала в зависимость другую. Любви к мужу она не испытывала, в глазах девушки он был чудовищем. Вина молодого человека заключалась в том, что он каждую ночь претендовал на исполнение супружеских обязанностей.
Джон Голсуорси — кузен Артура — познакомился с Адой на их свадьбе. К этому времени он окончил курс юриспруденции в Оксфорде. Джон был очень серьезным юношей. Прекрасно воспитан, богат, хорош собой. Адвокатура не привлекала его. Он мечтал стать писателем, но ему не хватало уверенности в себе.
Их чувства оказались взаимными, и в 1891 году они стали любовниками. Это произвело скандал в высшем свете пуританской Англии. Отец Джона, которого тот горячо любил, пришел в отчаяние. Самого Джона перестали принимать в знатных домах. А в закрытом престижном клубе приятели не подавали ему больше руки… Но, несмотря на все это, Джон не собирался отказываться от своего счастья. Он был богат, а потому независим.
Лишь одна мысль не давала ему покоя и доставляла невыносимые страдания. Ада все еще оставалась женой майора Голсуорси, стало быть, тот имел на нее все прав
Их незаконный роман продолжался уже шесть лет. Джон обожал Аду до боли, до самоотречения. И в 1902 году она, наконец-то, ушла от мужа. До окончания бракоразводного процесса влюбленные уехали за границу. Джон начал работу над своим первым романом о Форсайтах — «Собственник». Это был роман, рожденный любовью и ненавистью, — любовью к Аде и ненавистью к той жизненной философии, которую писатель называл форсайтизмом.
После десяти лет тайной связи в 1906 году они поженились. По-прежнему Ада оставалась главным предметом забот Джона. Ее нужно было баловать, как ребенка, уступать ей во всем. Даже игры они выбирали такие, в которых она могла стать победителем…
Детей у них не было, но супруги нисколько от этого не страдали. Джон считал, что у Ады слишком хрупкое здоровье. А ей было хорошо и так.
Но любовь к Аде все-таки не заслоняла писательства. Когда первая часть романа — «Ирэн и Сомс» была закончена, родные, прочитав ее, пришли в ужас: настолько узнаваем был клан Голсуорси.
— Боже мой, это скандал. Все персонажи узнаваемы…
— Мне кажется, вы преувеличиваете, — успокаивал их Джон.
— Как же… Одна только Ирэн чего стоит. Только идиот не догадается, что это Ада! — не унималась родня.
— Я изменил цвет ее волос на золотой, — отшучивался Джон.
Что ж, история жизни Ирэн, действительно, была жизнью Ады, историей ее борьбы за освобождение от ненавистного брака.
Зато новый брак казался Аде идеальным. Еще бы, ведь покладистый и добрый Джон выполнял все ее требования, даже вопреки работе. А между тем, как писатель Джон Голсуорси должен был стать независимым. Даже от Ады.
Но противоречить ей он не мог. Их несходство проявлялось все явственнее. Он — самоуглубленный, нуждающийся в покое, одиночестве. Она — немного легкомысленная, с неутомимым стремлением к благополучию и блеску в обществе. «Меня просто угнетает любовь Джона к отдыху в глуши», — жаловалась она родным. И он, боясь причинить ей боль, шел наперекор своим желаниям. Приучил себя работать под грохот музыки и смех гостей. Главное — Ада любила его!
Мог ли такой человек изменить жене? Конечно, нет. Но жизнь иной раз преподносит нам такие сюрпризы…
В 1910 году, когда Джону было 44 года, он познакомился с юной танцовщицей Маргарет Моррис. Ей только что исполнилось 19 лет. Прелестная, живая, она была полна той юношеской свежести, какую он никогда не видел в Аде, несмотря на все ее совершенства. Джон увидел Маргарет на премьере оперы «Орфей и Эвридика», пришел в восторг от ее танцев и захотел, чтобы она танцевала в одной из его пьес.
Он предложил девушке нанести им с Адой визит, а потом, без всякой задней мысли, пригласил позавтракать с ним, чтобы поговорить о его пьесе. Встречи участились. Маргарет влюбилась в Джона мгновенно, настолько он был обаятелен. А вот Джон не сразу понял, что с ним происходит.
Влюбленные встречались на квартире у Маргарет. Но что это были за встречи… По настоянию Джона они сидели далеко друг от друга, в разных концах комнаты, и разговаривали обо всем. Такому чистому и честному человеку, как Джон, не просто было решиться на что-то большее.
Лгал ли он Аде? Увы, нет. Чтобы лгать, нужно пройти хорошую школу. Ее не было у Джона. Все кончилось тем, что он сам рассказал жене о своих чувствах к Маргарет. Ада написала письмо девушке: пожелала ей счастья с Джоном и попросила не думать о ней и ее тяжелой болезни, которая буквально свалила ее с ног. Конечно, письмо попалось на глаза Джону…
«Болезнь» Ады решила все. Джон принял решение увезти Аду за границу, сбежать от соблазна любви, от отчаяния. Маргарет он послал записку: «Простите меня… Ни я, ни вы не можем построить свое счастье на чужих страданиях и болезни…»
Больше они никогда не виделись…
Всю эту историю Ада восприняла как измену святому взаимному доверию. Союз их продолжался, но совершенно лишился интимной основы… Биографы Голсуорси считают, что, останься Джон с Маргарет, она предоставила бы ему свободу, столь необходимую его таланту. Жизнь с Адой возвращала к беспокойным путешествиям и поискам новых приключений…
«Сага о Форсайтах» принесла Голсуорси мировую славу, но он не производил впечатления счастливого человека. У Джона всегда было отменное здоровье, он никогда не обращался к врачам. И вдруг в 1932 году потерял речь. Врачи предположили опухоль мозга. Симптомы становились все явственнее. Джон даже не смог поехать в Стокгольм за Нобелевской премией…
Два последних месяца были ужасны. Но Ада не разрешала делать уколы морфия
— Джон после них мог не прийти в сознание. Наконец и она поняла, что муж умирает. Для нее это было самым страшным его предательством — как он мог оставить ее! Первым чувством было не горе, а гнев. Когда 31 января 1933 года Джона не стало, Ада, находясь в крайне подавленном состоянии, пыталась уничтожить все, что было ему дорого, даже застрелить его любимых лошадей…
…По завещанию Джона Голсуорси, его прах был развеян над холмами, близ деревенского дома писателя. Ада пережила мужа на 23 года. Одинокая, ослепшая, почти всеми забытая, она умерла в 1956 году, в возрасте девяноста с лишним лет…
(Анна Римова)
***


Вложения:
3572.jpg
3572.jpg [ 190.57 КБ | Просмотров: 1142 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
"Меня очень привлекла идея сделать фильм о Шерлоке Холмсе. Просто удивила мысль, что после всех сименонов, «знатоков» и современных детективов можно вернуться к Конан Дойлю. Неужели автор угадал? Неужели зритель захочет увидеть наивность детективов, без садизма, секса и гангстеров?
Мы снимаемся в доме, построенном внутри павильона. Здесь улица, мостовая (отлитые из резины выпуклые булыжники, по которым едут лошади и фиакры). Я живу в доме 221 б на Бейкер-стрит. Внутри интерьеры начала века. Художник сделал это весьма интересно. Здесь целая квартира — столовая, спальня, деревянные лестницы с балюстрадами. Здесь комнаты мистера Холмса и мистера Ватсона, буфетная. Уют английского быта начала века. Моя роль — это отдельные реплики по всей картине. Мое присутствие тут так же необходимо, как часы в столовой или фигурные медные подсвечники. И я сама ощущаю себя не персонажем, а предметом, неотъемлемой частью этой обстановки.
Камин пылает, Холмс сидит в вольтеровском кресле. В углу на полу стоят большие старинные часы, на стенах старые гравюры с видами Лондона, в витринках под стеклом — коллекции бабочек. Я — квартирная хозяйка и экономка Шерлока Холмса. Меня затягивают в корсет в восемь часов утра, так что дышать уже почти нельзя. Но это ерунда, все можно, и будешь дышать всю смену, как миленькая. На мне длинное платье по моде того времени, широкий кожаный пояс с кошелечком на нем и связкой ключей. Парикмахер Люся сделала мне очаровательную прическу. Волосы когда-то блондинки, а теперь седой дамы, легкие и пушистые, уложены просто и замысловато.
Съемка еще не началась. Устанавливают свет. Я разгуливаю по своим комнатам, стою на маленьком балкончике, у лесенки, десять ступенек которой ведут в столовую. Невольно любуюсь интерьером своей столовой. Большой овальный стол покрыт узорчатой тканой скатертью. Стулья старые (чиппендейл, что ли?). Перед камином удивительный экран. Это невысокая трехстворчатая ширма красного дерева, в которую вставлены толстые бемские стеклышки с фасетками, в медной оправе. Почему-то стекло хорошо защищает от огня, и в то же время видишь пламя камина. Народу в столовой сейчас много, каждый занят своим делом: рабочий вешает барометр, костюмер застегивает высокую, под горло, жилетку мистеру Ватсону (В. Соломин); гример причесывает мистера Холмса, который, не обращая на это внимания, повторяет роль. Ставят мебель. Негромкий говор, вопросы по делу, замечания, просьбы. А над всем этим громкие голоса — указания осветителям. Слышу их только я и запоминаю:
— Игорь, поверни. Дай задний фон.
— 12-3 Включи!
— Выключи корыто!
— Нина, второй шевели, дай 1-12.
— Так нельзя! Полосы пойдут по комнате.
Я слушаю как будто голоса из космоса: людей не видно, они где-то в темноте, около своей аппаратуры.
— Ребята, уголечки проверьте наверху!
— Игорь, у тебя не синий? Включи все!
— Надо поманипулировать!
— Убери с барометра. Подними выше.
— Опять бликует!
— Вот этот не достает.
— Шторки давай! Перекоси!
— Олег, гони уже!
Когда от осветительных приборов в комнате становится нечем дышать, я выхожу в маленькую прихожую, где вижу распахнутое окно на улицу и кресло перед ним. И я поддаюсь иллюзии, опускаюсь в кресло у раскрытого окна, чтобы подышать «свежим» воздухом, и тут же вижу установленный за окном огнедышащий «Марс» (осветительный прибор): окно открыто в павильон, а прибор с особым фильтром заливает комнату закатным солнечным светом.
— Рине Васильевне приготовиться!
Я вхожу в столовую:
— Ужасное преступление на Брикстоун Роуд, сэр! — говорю я и кладу на стол свежие газеты, даже «Times» того времени (бывало и так в истории киносъемок, что ОТК на просмотре в руках чиновника чеховского времени мог рассмотреть «Комсомольскую правду»).
Это часть мемуаров Рины Зеленой "Разрозненные страницы". Кстати, предисловие к этой книге написал исполнитель роли Шерлока Холмса - актер Василий Ливанов. Вот отрывок из этого текста:
"Как-то Рина позвонила из своего номера, чтобы узнать, какая сцена намечена к завтрашнему дню. Я ответил, что не знаю, мне никто не говорил. «В этой группе, — сказала Рина, — ничего никому никогда не говорят. Пора брать “языка”».
В ней жила огромной силы вера, что, несмотря ни на какие превратности жизни, все равно «все будет хорошо». И саму себя она представляла непременным участником этого «все хорошо». Однажды, после запозднившейся съемки, мы с Риной спешили на вокзал к московскому поезду. Маленький студийный автобус мчался по пустому проспекту, прихваченному мартовским ледком. Я сидел спиной к водителю. Рина устроилась в самом конце салона, напротив прохода. Вдруг из переулка вылетело такси и ударило наш автобус в бок. Удар был такой силы, что Рину выбросило из сиденья, она пролетела через весь автобус и рухнула ко мне на колени, обхватив мою голову руками. И что она в этот момент выговорила? «Спокуха — я с вами!».

Книгу своих воспоминаний Рина Васильевна Зеленая назвала «Разрозненные страницы». Мы как бы заново знакомимся с такой казалось бы, знакомой и любимой нами Риной Зеленой. Еще одна, последняя незабываемая встреча! Первое издание этой книги она надписала мне так: «Всё в порядке, мистер Шерлок Холмс? Рина Зеленая. XX век».
Всё в порядке, милая Рина. Всё будет хорошо. Только без вас временами так грустно!"


Вложения:
i.png
i.png [ 194.65 КБ | Просмотров: 1057 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.

За это сообщение автора lulumix поблагодарили: 2 Nata$kaХунгария
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
Он как-то сразу полюбил ее, и она ответила ему тем же. Но им не суждено было быть вместе. Не потому что она была старше и замужем за полковником из Генштаба. Одним из роковых и загадочных обстоятельств, разлучивших их навсегда, стала музыка, которую он посвятил ей. В историю она вошла как вальс «Амурские волны». Вальсу было суждено пережить и эту любовь, и этих людей. От романтической истории не осталось ничего, кроме короткого посвящения в нотах: «В.Н.». Но если бы не это посвящение, не было бы и музыки, ставшей бессмертной.

Макс Кюсс был родом из семьи бедных одесских евреев. Из корыстных побуждений он довольно рано женился на дочери местного фабриканта. Но между супругами не возникло не только эмоциональной привязанности, но и просто взаимопонимания.

Поначалу Макс тяжело переживал семейные разлады, но потом нашел успокоение в музыке. Говорят, что сочинения предпринимателя были милы, но немного грустны. Сам Кюсс называл свое увлечение не более чем способом отвлечься от повседневных неприятностей.

Макс любил путешествовать. Однажды он задумал поездку во Владивосток. Поезд выходил из Санкт-Петербурга и следовал до места назначения месяц. Все предвещало приятную дальнюю дорогу, не исключающую мимолетные романы.

…На эту женщину он обратил внимание сразу, едва поезд вышел из Петербурга. Позже, вспоминая о ней, он говорил, что не мог понять, была ли она вообще красива. Просто Вера Николаевна была особенной. К тому же у нее были удивительные, цвета морской волны, глаза. Они легко разговорились, как это обычно бывает в дороге, и через час поняли, что интересны друг другу. Спустя несколько дней они уже не могли обманываться: сильное увлечение стало взаимным.

Тем не менее Кюсс понимал, что у него нет никаких надежд. Она была светской дамой с положением в обществе. Ее муж, полковник Генерального штаба российской армии, расквартированной во Владивостоке, был старше ее на 25 лет, и она подчинялась ему, как покорная дочь. Время шло, поезд приближался к месту назначения, и Кюсс с ужасом понимал, что потерять эту женщину будет для него катастрофой. Во время остановки в районе Иркутского отрога он предпринял отчаянную попытку объясниться. Вера Николаевна выслушала его молча, но ее глаза (как показалось композитору) сказали: «да». Всю оставшуюся часть пути в голове Кюсса звучала музыка. Неуловимая мелодия то возникала, то уходила, как волны…

По прибытии во Владивосток он последовал за женщиной. Она умоляла, наконец, требовала оставить ее – тщетно. Вскоре на балу в Городском офицерском собрании он преподнес ей неожиданный подарок – вальс «Волны Амурского залива» с посвящением ей, Вере Николаевне. Публика приветствовала автора. Все были в восторге. Кроме ее мужа, который усмотрел в этом подарке то, что за ним, собственно, и скрывалось. Автор и муза больше не виделись…

Отчаявшийся Кюсс забросил дела, забыл про дом и сделался капельмейстером военного оркестра во Владивостоке. Но со временем, связанный обязательствами, вынужден был вернуться обратно в Одессу. Там он продолжал музицировать. Но сочинять больше не мог. Иногда он думал: что было бы, не случись с ним эта напасть, эта странная любовь? В сущности, ничего особенного. Стал бы сумрачно наживать деньги, засел бы в своем большом богатом доме с женой, послушной и чужой, и прожил бы размеренно, без потрясений, но без счастья, оставив после себя состояние, а не вальс. Понимал он и другое. С ней, Верой, он был бы счастлив едва ли. Эта женщина с зелеными глазами была для него слишком непостижима.

Само воспоминание о ней становилось для него мучительным. И вальс, который исполняли на каждом углу, безжалостно напоминал ему об этом. Ему казалось, что он на всю жизнь наказан за что-то этой музыкой. Макс Кюсс прожил долгую жизнь. Ему было уже под семьдесят, когда началась Великая Отечественная. Немцы заняли Одессу, и один из высших чинов СС, оказавшийся меломаном, затребовал к себе одесскую музыкальную знаменитость. Кюссу было приказано исполнить нацистский гимн «Хорст вессель». Он согласился, но сыграл в миноре и синкопированно – даже ничего не смыслящий в музыке человек не мог не угадать в этом откровенное издевательство. По приказу того же военного меломана Кюсса отвезли в одесскую каменоломню и там заживо сожгли. …Наверное, в истории не было другого случая, когда музыка столь жестоко обошлась бы с человеком.


Вложения:
i.png
i.png [ 257.47 КБ | Просмотров: 896 ]
i-1.png
i-1.png [ 340.41 КБ | Просмотров: 896 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.

За это сообщение автора lulumix поблагодарили: 3 Nata$kasanvitaliaХунгария
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
на мой пост от 22 мая продолжение
Девочки, я видела этот стакан своими глазами!!! в музее декоративно-прикладного искусства :ya_hoo_oo:
внутри трава, эффект 3д, и он толстенький такой


Вложения:
IMG_20230801_152505_resized_20230801_073019184.jpg
IMG_20230801_152505_resized_20230801_073019184.jpg [ 1.08 МБ | Просмотров: 818 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Имя: Наташа
С нами с: 12 апр 2009
Сообщений: 4690
Изображений: 2
Откуда: Москва
Благодарил (а): 281 раз
Поблагодарили: 430 раз
lulumix писал(а) 02 авг 2023, 02:53:
Девочки, я видела этот стакан своими глазами!!!

:co_ol: эффектно выглядит


Вернуться к началу
  Профиль Персональный альбом  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
ОНИ ЕХАЛИ В АРТЕК - САМЫЕ ЛУЧШИЕ! (olegchagin)
НО ИХ ЖДАЛА САМАЯ ДЛИННАЯ И ТЯЖЁЛАЯ СМЕНА

***
В 1941 году «Артек» встретил детей из разных республик Советского Союза, в частности Белоруссии, западной Украины, Молдавии, Прибалтики. Были дети и из Москвы, Ленинграда, Симферополя и других русскоговорящих городов.

Никто тогда и не подозревал, что это смена для лагеря станет самой длинной.

Первая группа, из Эстонии, заселилась в лагерь «Нижний» 19 июня.
У вожатых — самая горячая пора. Разместить, сформировать отряды, выдать форму, разучить песни, которые петь у костра.

Открытие смены планировалось на 22 июня. В 17.00 на костровой площади «Нижнего» (сейчас лагерь «Морской»).

С утра, как обычно, была зарядка. Потом линейка, завтрак, купание, волейбол и обед. Все шло по распорядку. Дети не знали, что самолеты с крестами уже несколько часов бомбят их дома. А после «Абсолюта» (так здесь называют тихий час) из громкоговорителей разнесся голос Левитана. Война!

Открытие смены все же состоялось. Подняли флаг. Ни песен, ни танцев. Пионерский костер не разводили — светомаскировка.

К концу дня посыпались встревоженные телеграммы от родителей. Местные уже наутро увезли своих детей. Следом примчались московские, ленинградские папы и мамы. Небольшими группами с вожатыми разъезжались по стране остальные пионеры.

А что было делать детям из Кишинева или Таллина, где уже гремели бои?

1 июля на экстренной линейке лагерю был представлен новый начальник Гурий Григорьевич Ястребов. Журналист «Известий», он лечился на даче неподалеку от «Артека». Как только началась война, Гурий Григорьевич получил партийное задание — заняться эвакуацией артековцев подальше от фронта.

В «Нижний» лагерь были поданы автобусы. 200 детей из западных районов страны решено было отправить в подмосковный санаторий «Мцыри». Здесь, в Фирсановке, имении своей бабушки, Лермонтов писал знаменитую поэму. В «Мцыри» уже обосновались дети из Латвии и Литвы, которых война застала по дороге в «Артек».

Вопреки незыблемым артековским правилам смену не закрыли. Времени не было. Но флаг спустили и взяли с собой.

На симферопольском вокзале долго ждали, когда подъедут грузовики с постельным бельем. Пришлось задержать отправление поезда — в военное время за это отдают под трибунал. Но тут дети… Грузовики въехали на перрон, и погрузка шла прямо через окна вагонов. Кстати, ни один комплект казенного артековского белья за всю войну не пропал.

Фирсановка, разгар лета. Снова поднят флаг. Снова по горну — бегом на зарядку. Все, как в мирное время. Только из лесочка в небо топорщились зенитки. Только на соседнем поле ходили в учебную атаку новобранцы. Да по ночам небо вспарывали прожектора и слышался гул «Юнкерсов», которые летели бомбить Москву. В середине июля имение в Фирсановке понадобилось под госпиталь. Фронт приближался. Решено было вывозить детей. В далекий тыловой Сталинград.

«Правда» шлепал колесами по Волге.
В Горьком — пересадка на пароход «Урицкий». Вот и Сталинград показался по курсу, абсолютно мирный город в конце июля 1941 года. Разве что на тракторном заводе теперь выпускали танки.

Ребят разместили в новенькой школе на правом берегу, пока ученики на каникулах. Но через несколько дней поступил новый приказ: грузиться по вагонам и ехать на донскую станцию Чир. Там, на дачах, принадлежавших санаторию, продолжилась лагерная смена.

Лагерь перешел на самообслуживание. Артековские бригады трудились на колхозных полях. Из транспорта только пара волов — все грузовики работали для фронта. Про «Абсолют» забыли: какой дневной сон, когда немец прет на Москву?! Старшие пионеры буквально валились с ног, вернувшись с поля. Младшие помогали по кухне и заготавливали дрова. Стремительно надвинулась осень с затяжными дождями. И неумолимо приближался к донским степям фронт.

В Москве приняли решение эвакуировать лагерь в Среднюю Азию. Гурий Ястребов в очередной раз скомандовал общий сбор. Снова спустили артековский флаг. Путь предстоял долгий.

На пионерах были белые рубашки и трусы. И бескозырки с надписью «Артек». Последняя группа, сдававшая в Нижне-Чирской колхозное имущество, чуть не померзла по дороге в товарных теплушках.

Разместились в школе, в двух шагах от Сталинградского тракторного. Их «Артек» продолжался. А 7 ноября пришла страшная весть: крымский «Артек» захватили фашисты. Деревянные корпуса сгорели дотла. Дворец Суук-Су, где Дом пионеров, где гостил Чехов, разрушен. Варварски вырублены редчайшие деревья. Расстреляны из автоматов уникальные фарфоровые фигуры пионеров на «Аллее национальностей» — подарок Дулевской фабрики.

А сталинградский «Артек» жил! Девочки работали в госпиталях. Мальчишки дежурили на крыше, готовые тушить «зажигалки».

В Сталинграде встретили Новый 1942 год. Про Среднюю Азию забыли. Старшим пионерам пришел срок вступать в комсомол. Все рвались на фронт, но Гурий Ястребов ясно поставил задачу:

— В «Артеке» дисциплина превыше всего. Для вас фронт сейчас здесь!

А тот беспощадный фронт приближался. Над Сталинградом сбит первый немецкий самолет. Каждую ночь бомбят тракторный. Призван на фронт вожатый Анатолий Пампа. А в городе отмечены очаги тифа. Двое пионеров и пионервожатая Нина Храброва слегли в изолятор…

Весной 1942-го лагерь вывезли на север Сталинградской области, в деревню Фролово. На прощание растроганный главврач военного госпиталя, где работали артековцы, подарил лагерю свой револьвер.

Артековский флаг подняли в санатории «Серебряные пруды». Уже привычно втянулись в работу: доили коров, водили трактор, работали на электростанции, косили сено и убирали хлеб. Но летом начались налеты немецкой авиации. Фашист подошел к Дону.

Гурия Григорьевича срочно вызвали в Москву. И приказали вывозить лагерь на Алтай.

Но как добраться до Камышина, где артековцев ждал пароход? Командир соседней воинской части предложил:

— Отправляю в Камышин на ремонт танки. Пойдет эшелон. Могу взять ваших ребят. Правда, в броне немного поместится. А сверху детей сажать опасно.

Ребят вывезли в Камышин армейскими грузовиками, которые чудом выбил у командования эвакогоспиталя Ястребов. Немец наступал. В палатах ждали машин раненые бойцы. Но все же первые рейсы вывезли артековцев. Начальник госпиталя понимал, что дети важнее. И расхожая фраза о будущем в дыму войны как нельзя сейчас актуальна.

Разместили «Артек» в городском парке, в помещении летнего театра. Город тоже ежедневно бомбили. Но в парке были вырыты щели, и пионеры прятались в них. Наконец-то погрузились на пароход, пошли вверх по Волге, подальше от фронта. С воздуха пароход был похож на островок, каких на Волге предостаточно: верхняя палуба утыкана молодыми березками и зелеными ветками — маскировка. Но она не всегда помогала. Фашисты разбомбили на глазах у детей два парохода — один, который шел выше, а второй — ниже по течению. Судьба хранила ребят. Вечером пароход причаливал к берегу, и пионеры шли в степь на ночевку. А вдруг опять налет?

В Казани работали грузчиками в порту, ожидая пересадки. Снова подчеркиваю это, потому что все заработанные за войну деньги, включая оклады пионервожатых, артековцы переводили в фонд обороны. В общей сложности 116 тысяч рублей. На эти деньги можно было построить штурмовик «ИЛ-2», который называли «летающим танком».
Сталину доложили о денежном переводе. Он отправил артековцам телеграмму:

«Благодарю пионеров Всесоюзного санаторного лагеря „Артек“ им. Молотова за заботу о Красной Армии. Примите мой горячий привет и благодарность Красной Армии. И. Сталин».
Через Уфу, Омск, Новосибирск, Барнаул, Бийск пионеры и комсомольцы наконец добрались до алтайского курорта Белокуриха. На поездах и пароходах, грузовиках и подводах они проехали 7750 километров. Год и три месяца в пути. Год и три месяца взрослого труда, ночевок в теплушках и на голой земле, дежурств на крышах под разрывы бомб и в госпиталях, у постели раненых…

Лагерь разместился в двух корпусах санатория. Сразу началась учеба в школе — ребята сильно отстали, пришлось нагонять целый год. Летом к артековцам присоединились сибирские, дальневосточные дети. Отправляли тоже самых лучших и достойных. В лагере было 150 ребят «старого призыва» и столько же новеньких. Но традиции настоящего «Артека» остались те, что помогли выжить и выстоять.

12 января 1945 года в алтайском «Артеке» торжественно спустили флаг. Почти 4 года, 1301 дней длилась самая долгая и тяжелая смена в истории лагеря.


Вложения:
i-8.jpeg
i-8.jpeg [ 118.77 КБ | Просмотров: 426 ]
i.png
i.png [ 312.81 КБ | Просмотров: 426 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.

За это сообщение автора lulumix поблагодарили: 4 ХунгарияУлунгаКали ЮгаМама Алененка
Вернуться к началу
  Профиль  
 

 Заголовок сообщения: Re: Жизнь замечательных людей
Сообщение Добавлено:  
Не в сети
Порт постоянной приписки Владмама.ру
Аватара пользователя
Автор темы
С нами с: 02 окт 2017
Сообщений: 5809
Откуда: Ха
Благодарил (а): 481 раз
Поблагодарили: 882 раза
Вот, к чему любовь приводит...

Холодным вечером 1950 года в Нижнетагильскую музыкальную школу зашла измождённая женщина в лагерном ватнике и стоптанных ботинках. На плохом русском она попросила проводить её к роялю «сыграть концерт». Села за инструмент, долго смотрела на клавиши, затем подняла руки, и… из актового зала понеслись, сотрясая старинное одноэтажное здание, мощные, наполненные бешеным темпераментом аккорды. Учителя и ученики, побросав занятия, кинулись в зал. Странная незнакомка сидела за роялем и кривыми от артрита пальцами играла Баха, Моцарта, Бетховена, Шопена. Взгляд её был устремлён в бесконечность, лицо озарено вдохновением. «Кто вы?» – спросила директор школы, как только незнакомка закончила. «Меня зовут Вера Лотар-Шевченко, – ответила та с сильным иностранным акцентом, – и я тринадцать лет играла эту музыку на доске!»

Когда-то ей рукоплескали Европа и Америка, а Ромен Ролан назвал её «самой выдающейся пианисткой XX века». Вере же на славу было плевать. Самым главным для неё была музыка. Она была её счастьем, жизнью, и Вера отдавалась ей без остатка, соединяя в себе требовательность учителя и вечное рвение ученика.

Родилась Вера Лотар 10 марта 1901 года в Турине в семье итальянского математика и испанской пианистки. Затем отец получил место профессора в Сорбонне, и семья переехала в Париж. В 6 лет Веру отдали в музыкальную школу, а в 12 она уже давала сольные концерты. Однажды она пробилась к Тосканини за кулисы и попросилась играть в его оркестре. Требовательный Тосканини отказал. Тогда Вера села за рояль и сыграла Листа так, что великий дирижёр заплакал. С его оркестром Вера объездила весь мир. Через два года – в 18 лет начала давать сольные концерты. Ромен Ролан, знаток Бетховена, был потрясён её исполнением. Она играла американскому президенту, играла в Букингемском дворце, объездила Европу и Америку. Фирма «Стэнвей» подарила ей рояль и сделала лицом своей кампании. Впереди – усыпанный розами путь. Слава, богатство, поклонники – в общем, всё, чего можно только пожелать. Но всему помешала… любовь.

В середине 30-х Вера знакомится с Владимиром Шевченко – русским эмигрантом и скрипичным мастером, которого в Париже называют «русским Страдивари». Это была любовь с первого взгляда. Владимир старше её, у него двое сыновей, но Веру это не останавливает, и в 1936 году она выходит за него замуж. А потом влюбляется второй раз – в Россию, о которой рассказывает муж, и загорается переехать в эту удивительную страну, где живут замечательные люди. Они пишут прошение в посольство. Через несколько месяцев Владимиру разрешают вернуться. Счастливые супруги переезжают в Ленинград. А на календаре меж тем страшный 37-й год…

Живут туго. Комната в общежитии, общий туалет и кухня, денег не хватает, Вера продаёт парижские туалеты. Но через пару месяцев благодаря протекции пианистки Марины Юдиной Вера устраивается в Ленинградскую филармонию солисткой. Муж получает работу. Казалось бы, самое трудное позади. Но однажды ночью к общежитию подъезжает чёрный воронок. Владимир арестован по доносу. Ему дают 10 лет без права переписки.

Вера бросается защищать мужа. Со своим бешеным темпераментом она ходит из инстанции в инстанцию и доказывает, что муж любил Россию, что он патриот, но ничего не помогает. Тогда она, потеряв терпение, крикнула: «Значит, и меня арестуйте!» И, конечно, её немедленно арестовали за «сотрудничество с врагом». Следователь НКВД на одном из допросов медленно, смакуя, ломал ей рукояткой пистолета каждый палец. Чтобы больше не могла играть.

Вера отсидит «от звонка до звонка». Сменит шесть лагерей. Будет валить лес, пилить дрова, работать на кухне. Мужа расстреляют, но узнает она об этом через много лет. Дети попадут в детдом, где старший погибнет при бомбёжке, а с младшим она встретится лишь через двадцать лет. Ни разу в лагере она не прикоснётся к роялю. Но однажды два зэка вырежут ей из фанеры клавиатуру. И вот на этом «лагерном Стэнвее» она по ночам проигрывает весь свой огромный репертуар. И, глядя на её озарённое лицо, женщинам в бараке кажется, что они слышат бессмертную музыку.

Она освободилась в 1950 году. Ей было запрещено проживать в крупных городах. Но она мечтала только сесть за рояль, и потому просится в любой город, где есть музыкальная школа. В Нижнетагильской музыкальной школе она играет несколько часов без остановки. А в коридоре молча рыдают учителя. Они догадывались, откуда она пришла в этом зэковском ватнике…

Её взяли в школу иллюстратором на уроки музыкальной литературы. Тагильским ученикам очень повезло – они слушали прославленную пианистку дважды в неделю. Но повезло не только им – повезло всему городу. Вера давала бесплатные концерты в местном Доме культуры, устроилась работать в драматический театр музыкальным оформителем, а потом взяла учеников. Но учить не любила. Сперва слушала, как ребёнок играет, затем говорила: «Играть надо так», – и показывала. А соседи, бросив дела, бежали на этот импровизированный концерт. Одна из её учениц, Татьяна Константиновна Гуськова, вспоминает: «…она жила в каком-то особом мире, была абсолютно непрактична в делах житейских, бытовых. <…> Музыка заполняла её всю без остатка, была смыслом существования, жизнью и счастьем».

К слову, о концертах. Они были крайне редкими, а Вера Августовна, восстановив форму, мечтала о больших залах. Ближайший крупный город – Свердловск. Но в Свердловской филармонии надолго она не задержалась – к ней относились крайне подозрительно. Она была «чужая», притом «бывшая зэчка», да ещё и играла не так, как принято в русской школе. Концертов ей давали мало, а если давали, то в основном в сёлах. Не выдержав прессинга, Вера переехала в Барнаул. Давала концерты в полупустых холодных залах, очень мёрзла и страдала от этого. Но однажды на её концерт случайно зашёл корреспондент «Комсомольской правды» Симон Соловейчик. Он был потрясен её игрой, и на следующий день о Вере Лотар-Шевченко узнал весь Советский Союз.

Последние 16 лет жизни Вера Августовна даёт концерты в Москве и Ленинграде, и уже никто не говорит, что играет она «как-то не так». Живёт в Новосибирске, в Академгородке. Восторженные почитатели её таланта всеми правдами и неправдами выхлопотали ей двухкомнатную квартиру, купили мебель и рояль «Беккет». Дверь в квартиру всегда была полуоткрыта, и соседи слушали её игру, сидя на лестнице.

Она была абсолютна непрактична в быту, не знала, как готовить, могла забыть обед на плите, сесть за рояль и опомниться, когда уже из кухни валил дым. Ученики местной школы установили над ней шефство – убирались у неё, покупали продукты, выполняли поручения. В это же время – где-то в конце 60-х – из посольства Франции приходит письмо: её зовут обратно. Предлагают восстановить концертную деятельность, обещают турне по Европе и Америке, условия жизни и гонорары, несопоставимые с советскими. Но Вера… отказывает. «Мой отъезд будет предательством по отношению к тем советским женщинам, которые помогли мне выжить в лагерях». Недаром Веру сравнивают с библейской Руфью – родина, убившая мужа, стала её родиной. На её концерты билеты на первые ряды никогда не продаются. На них бесплатно приходят те, кто вместе с ней прошёл лагеря.

Иногда на неё нападало озорство. Однажды после концерта в Новосибирске она пожелала вместе с друзьями ехать «кутить». Ей хотелось пить шампанское и играть на рояле. Таксист привёз их в замызганную рюмочную. Сизый дым, небритые лица, разговор на фене, женщин почти нет. «О… – удивилась Вера Августовна, – здесь нет рояля?» Она взяла две бутылки водки и попросила мужиков привезти сюда инструмент. Через час полупьяные мужики привезли на грузовике концертный рояль. И несколько часов алкоголики, воры и уголовники молча, сняв шапки, слушали Моцарта, Бетховена и Баха.

Вера Августовна умерла 10 декабря 1982 года. Похоронили её на кладбище в Новосибирске. За её гробом шёл весь город. На могиле установили белый памятник, на котором выбили её собственные слова: «Жизнь, в которой есть Бах, – благословенна».

Анна Гурина


Вложения:
i-15.jpeg
i-15.jpeg [ 78.62 КБ | Просмотров: 192 ]
Быть пессимистом хорошо. Ты или всегда прав, или приятно удивлен.

За это сообщение автора lulumix поблагодарили: 2 helУлунга
Вернуться к началу
  Профиль  
 

Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему [ Сообщений: 17 ]

Часовой пояс: UTC + 10 часов


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

[ Администрация портала ] [ Рекламодателю ]