Декабрьские волнения
В декабре 2014 года многие пользователи соцсетей, неравнодушные к теме сиротства, обсуждали варианты помощи 15-летним детдомовцам, ожидавшим появления на свет своего ребенка. Полина и Олег – будущие родители – были несовершеннолетними. Поэтому их собственное дитя, появившись на свет, должно было отправиться в дом ребенка, продолжая «сиротскую традицию».

Ситуация была почти безвыходной, вернее, должно было произойти чудо, чтобы малыш остался с мамой и папой. И оно произошло. В начале января 2015 года москвичка Юлия Жемчужникова взяла под опеку Полину и Олега и их родившуюся на Рождество малышку.

Процесс сбора документов занял рекордно короткий срок – 2 недели. Те, кто когда-либо занимался сбором документов, чтобы стать опекуном или усыновителем, понимают, что это – невероятно мало. Многие чиновники, услышав историю молодых людей и увидев, что Юлия искренне хочет им помочь, пошли на встречу и дали справки вне очереди, быстрее, чем прописано в правилах и постановлениях.

Сама Юлия была к тому моменту уже опытной приемный мамой, у нее семеро детей, двое из них – приемные. Старшие дети самостоятельны, они активно помогают маме. А помощь ей нужна. Дело в том, что Юлия живет в Калужской области в деревне, без особых удобств – так, как живет большая часть населения нашей страны.

Много лет назад она уехала сюда из Москвы, занялась сельским хозяйством, построила дом, хозяйственные постройки. Судя по фотографиям, которые опубликованы в соцсетях, хозяйство ее – в рабочем состоянии, но без излишеств. Все сыты-одеты-обуты, много домашних животных, машины нет, туалет на улице, дети активно помогают по хозяйству.

Январское чудо
15-летняя Полина – молодая мама – оказалась в детском доме в 12 лет, иногда ее брала на выходные бабушка. Полина красивая, тихая, послушная, хорошо учится, конфликтов с учителями никогда не было, но с девочками-ровесницами она не сошлась. Олег – совсем другой. Худенький, маленький, плохо учился, конфликтовал, часто сбегал из детского дома. В один из последних побегов залез на товарный вагон и получил сильный удар током. Чудом остался жив, но прихрамывает на одну ногу.

Когда администрация детского дома старалась найти варианта устройства новоявленных родителей, они обратились к родной тете Полины, которая готова была взять девочку и ее ребенка, но от активного общения с Олегом тетя отказалась, видимо у нее были какие-то причины для этого. Полина без любимого человека переезжать к родственнице не захотела. Более того, даже лечь в больницу девушка не соглашалась, если рядом не будет Олега.

Психологи говорят, что в детском доме у детей не возникает привязанностей, но есть – зависимость. Возможно, именно это чувство движет Полиной, когда она выбирает между другими людьми и молодым человеком.

Единственным человеком, который согласился принять и Олега, и Полину, и их маленькую дочку, стала Юлия Жемчужникова. И вот у нее стало не семь детей, а девять. И еще – пять внуков. Дед Мороз принес молодым людям подарки, но главным, конечно, было то, что их ребенок будет расти в семье, у всех троих героев истории появился шанс на нормальную жизнь.

Полгода спустя
И вот полгода спустя Ольга Синяева в своем блоге пишет: «Эта “Рождественская история” была лишь иллюзией, а в реальности дурной сон с анонимками, милицией, прокуратурой, побегами, погонями, и наконец, изъятием».

Что же произошло и – извечный наш вопрос – кто виноват?

Олег не смог (некоторые из комментаторов пишут, что не захотел) начать новую жизнь. На самом деле, ребенок, выросший в детдоме, мама которого в тюрьме, а отец умер, не привыкший работать и нести ответственность за свои поступки, не может изменить себя сразу. 15 дет ему исполнилось в декабре, незадолго до рождения дочки – разве в этом возрасте возможно требовать серьезного отношения к родительству, благодарности к тем, кто дал тебе шанс на нормальную жизнь?

В комментариях к сообщению о том, что Олег и Полина уехали от Юлии много гнева – «как они могли!» «неблагодарные!» «им помогли, а они…» Действительно, у молодых людей нашлись «советчики», которые подсказали им написать доносы в органы опеки, пожаловаться на ужасающие условия, в которых приходится жить… Как тут не осудить юного Ромео (судя по всему именно он – лидер маленькой семьи)?

Но, если посмотреть на ситуацию с его позиции, она выглядит совсем по-другому. Была привычная жизнь в детском доме, да, убегал, но кого же не тянет к приключениям в 13-14 лет. А так все было стабильно – еда по часам, сон в чистой кровати, одежда по сезону, и – главное – все за тебя сделано, куплено, приготовлено, постирано, решено. А тут – все по-другому. Надо самому убирать, помогать, готовить, заниматься сельских хозяйством. Почему? Гораздо приятнее «потупить» в компьютере, «посидеть» в соцсетях. Гораздо легче жить так, как привык, не перестраиваясь и не подстраиваясь, не неся ответственности и делая, что хочется.

А Полина? Почему она не осталась у Юлии, почему снова идет вслед за Олегом неизвестно куда, готовая принести в жертву системе и свою дочку. Потому что она тоже изломана, потому что она не просто любит его, а находится в зависимости. Потому что готова терпеть и унижение, и агрессию. Потому что она – как это бывает у родственников наркомана – стала созависимой от него. А малышка? «Ну мы-то выросли в детдоме и ничего!» – наверное думает про себя 15-летняя мама.

В этом вина не Олега, и не Полины, и не Юлии. Последняя вообще старалась изо всех сил принять и помочь. Пускай не в центре Москвы, без джакузи и большого телевизора, но она старалась дать им главное – тепло семьи. Оценить это ребята не смогли. Но в этом, повторимся, не их вина, а системы, в которой живут сироты, брошенные и ненужные.

Кстати, администрация детского дома поддерживала молодых людей, это они стремились найти им семью, они пытались искренне помочь им. Поэтому нельзя винить какое-то конкретное лицо – директора, или воспитателя, или завхоза, или еще кого-то. Не виноват никто и виноваты все.

И когда мы говорим все, то имеем в виду не только тех, кто так или иначе втянут в эту историю, не только тех, кто принимал непосредственное в ней участие, но всех, кто живет с этим несчастными детьми в одном городе, в одной стране. Потому что мы не меняем систему, калечащую детей. Полина, Олег, маленькая Соня – снова в детском доме, и виноват в этом, наверное, каждый из нас.

Единственное, что сейчас можно сделать для ребят – не допустить разлуки Сонечки с родителями, особенно с мамой. Пускай несовершеннолетней и несовершенной, но родной, и, по-своему, любящей. Будем снова надеяться на чудо.

– Насколько распространено само явление детдомовских беременностей?


Алена Синкевич
– Говорить о статистике нам не приходится. К сожалению, вокруг всех социальных процессов, связанных с сиротством, у нас нет никакой социальной науки, никто это не изучает, и статистики в этом вопросе не существует.

Грамотно рассуждать о том, насколько подобные случаи часты, можно было бы, если бы мы могли сравнить количество беременностей пятнадцатилетних девочек в семьях и в детских сиротских учреждениях. Пока же этих данных у нас нет, они никак не обобщены.

О том, что такие случаи, безусловно, встречаются, я знаю косвенно. Помню, в 90-е годы много писали об истории с одним интернатом для умственно-отсталых детей (воспитанники содержались там до восемнадцати лет). Директор говорил, что беременности у воспитанниц случаются очень часто, потому что в интернате присутствуют и мальчики, и девочки; и это реально существующая проблема.

Ещё я знаю о том, что в сиротских учреждениях в Финляндии декларировали, что в вопросах, связанных с рождением, их воспитанники имеют такие же права, как и другие люди. И они свято это блюдут, не пытаются контролировать: у них действительно многие девочки беременеют, рожают детей.

Понятно: когда воспитанники находятся в условиях коллективного проживания, у них снижены социальные цели и социальное функционирование, а ровесники противоположного пола находятся под рукой, подобные вещи будут случаться. И это будет чаще, нежели в другой среде, где перед подростками стоят и другие задачи.

– Что способствует подростковым беременностям в «системе»?

– У многих воспитанников наших сиротских учреждений в той или иной степени присутствует сенсорный дефицит. Есть набор ощущений, который дети в семьях получают просто за счёт того, что их с раннего возраста обнимают, гладят, перепелёнывают, меняют местоположение, укрывают, когда им холодно, а если упал и поранился, объясняют, что рану надо полечить. Всё это сопутствует нормальному сенсорному созреванию человека.

У детей в детских учреждениях эта сенсорная сфера нарушена. Для того, чтобы эти сенсорные дефициты восполнить, дети из «системы» используют любые возможности. В частности, мы знаем, что раскачивание – это во многом попытка восполнить сенсорные дефициты. Иногда оно приводит даже к аутоагрессии, когда ребёнок бьётся об предметы или царапает себя.

Впоследствии, по мере взросления, сенсорный дефицит может приводить к тому, что первый человек, который дотрагивается до девочки, вызывает настолько бурную реакцию, что она может броситься в объятия буквально к первому встречному.

У большинства детдомовских детей есть серьёзные эмоциональные проблемы. У них низкая самооценка, и когда они встречают человека и понимают, что они этому человеку нужны и для него важны, они бросаются в эти отношения, чтобы скомпенсировать отсутствие собственной значимости.

В опыте этих детей когда-то отсутствовал значимый взрослый, и далее у них вообще отсутствуют значимые отношения с кем-либо, и они пытаются эти значимые отношения сформировать.

Кроме всего прочего, у детей, которые находятся в детских учреждениях, в основном присутствует некий депрессивный фон. Они получают меньше эндорфина, – гормона, который поддерживает наше благополучное эмоциональное состояние, – чем дети, которые живут в семьях, с родителями, и получают нужное количество любви. А, как мы понимаем, вступление в сексуальные отношения даёт некоторое количество эндорфинов.

Фото с сайта open.az
Фото с сайта open.az
– Получается, что в детдомах любые отношения с противоположным полом в подростковом возрасте рискуют превратиться в сексуальные? Причём ребёнок воспринимает эти отношения как значимые, возникает некая патологическая привязанность?

– Он не просто их так воспринимает, эти отношения на самом деле для него очень значимы, потому что в принципе есть серьёзный дефицит отношений.

Другое дело, что дети, которые пережили опыт сиротства и детдома, не сдерживаются тем, чем сдерживаются семейные дети в этом возрасте: у них снижено чувство ответственности, они не умеют думать вперёд, о последствиях. Это особенность детей-сирот: они живут моментом, сегодняшним днём.

И то, что останавливает детей из семей, – страх, что сексуальные отношения могут привести к появлению ребёнка, – с детдомовцами не работает. У них этого страха нет, потому что они, во-первых, об этом даже не думают. Во-вторых, для многих из них эта связь неочевидна: у них есть информация о связи секса и беременности, но она не подтверждена их жизненным опытом.

Потому что вокруг них никто не беременеет, детей не рожает, все живут в детских группах. Такие дети не видят семьи, не видят причинно-следственных связей. Их не воспитывали родители, у них нет опыта занятого взрослого рядом с ребёнком, они не понимают, что взрослый должен за своим ребёнком ухаживать.

Всё это приводит к тому, что они не делают всего того, что нужно сделать, чтобы беременность не возникла. Их чувства ответственности не хватает на то, чтобы предохраняться в сексуальных отношениях.

И в этой ситуации просто давать им информацию – недостаточно, потому что мало знать, как предохраняться, нужно иметь ещё и высокое чувство ответственности, чтобы, когда твоя голова занята чем-то совершенно другим, этой информацией воспользоваться.

– То есть умение предохраняться предполагает взрослое вступление в отношения, представление о том, что я распоряжаюсь собственным телом, и что со мной будет завтра?

– Да, и понимание последствий поступков. А чувство ответственности у сирот снижено не только в сексуальной сфере. Для них в принципе характерно неумение представлять последствия своих поступков. Зачастую они выживают здесь и сейчас, не думают о том, что будет завтра. Из этого очень часто проистекает и детское вранье, и детское воровство.

– Понятно, что традиционная профилактика беременности в виде разъяснительной работы в сиротских учреждениях не подействует. Что нужно делать?

– Она недостаточна, безусловно. Подростковая беременность – это ведь проблема не только детских учреждений, но и всего нашего общества. Если вдруг в нормальной крепкой семье подросток беременеет – это тоже проблема, её тоже нужно решать. Но ситуация в семье и в детдоме будет совершенно разная.

Есть такая известная скандинавская модель, мне о ней рассказывали люди из Швеции. В Скандинавии довольно часта ситуация, что девочки, которые растут в семьях, рано беременеют и рано рожают. И нередко бывает, что первого ребёнка в семье растят бабушка с дедушкой.

А потом их дочери уже нормальным образом взрослеют, выходят замуж, нормально растят других детей в браке. При этом первый ребёнок иногда становится их ребёнком, а иногда так и остаётся на роли брата или сестры, и никто из этого не делает катастрофы. Все считают, что да, это случается, но наша задача – чтобы ребёнок не рос сиротой, рос в семье. Ну, растят его бабушка с дедушкой, а не мама с папой, – и ничего.

Получается: чтобы быть хорошим родителем, нужно, чтобы у нас всех были определённые ресурсы (возможности) и компетенции (знания). Если мы проанализируем, какие ресурсы и компетенции есть у подростка в семье и у подростка в детском учреждении, то поймём, что у ребёнка в семье этих ресурсов и компетенций гораздо больше.

А самое важное отличие заключается в том, что у ребёнка из семьи перед глазами есть модель, как детей вообще растят, потому что его самого растили в семье. А у ребёнка из детского учреждения и модели-то в голове нет, а если есть, то очень несовершенная. Даже если в какой-то момент жизни ему досталась маленькая часть человеческого тепла, которая заставляет его хотеть ребёнка, которого он собирается растить, в сущности, он даже не знает, что делать, или повторяет патологические модели своей кровной семьи, которые и привели его в детский дом.

Фото с сайта zorika.by
Фото с сайта zorika.by
В этот момент рядом должен оказаться взрослый, который на какое-то время возьмёт на себя ответственность и за подростка-родителя и за нового ребёнка, и начнёт выполнять такую усложнённую функцию – забота о маленьком и одновременно воспитание в подростке родителя.

Если такого человека рядом не окажется, ситуация обязательно будет обречена на провал. Вопрос лишь в том, случится этот провал сразу или спустя какое-то время. Откажутся ли от малыша, либо он будет расти в очень плохой семье – всё равно сюжет не может получиться благополучным, у сюжета нет ресурсов.

Родительский ресурс не возьмётся у ребёнка из детского дома «ниоткуда», обязательно кто-то должен способствовать его росту. Поэтому, мне кажется, надо обязательно говорить о появлении профессионалов в области принимающих семей.

– Но получается, что даже с помощью взрослого, девочка должна преодолеть огромный этап и научиться всему, что не умеют дети в детдоме?

– Я думаю, в некоторых случаях она не сможет его полностью преодолеть. Более того, в этих случаях из неё никогда не выйдет нормального родителя. Нужно сразу понимать: если она вообще сможет этого ребёнка растить, это будет неидеальный родитель. Главное, чтобы такого малыша не пришлось с угрозой для жизни изымать из семьи. Это мы уже должны считать большим успехом.

С другой стороны, тут опять вопрос целеполагания: что мы вообще хотим от этой ситуации? Мы хотим, чтобы не было детей-сирот? Тогда давайте скажем: как только у нас девочка-подросток беременеет, нужно делать прерывание беременности.

Или мы хотим, чтобы все дети, которые родились на свет, росли в семьях, в нормальных условиях, и выросли нормальными гражданами? Тогда нужно ставить вопрос о том, чтобы, как только у подростка появился ребёнок, под рукой была профессиональная семья, которая в любой момент готова принять этого ребёнка и в дальнейшем помогать ему общаться с кровными родителями.

– Я думаю, что большинство пролайферов остановилось бы на половинчатом варианте: пускай юная мама родит, напишет отказ, и дальше будем заниматься судьбой ребёнка отдельно. Вариант с взрослым, который будет воспитывать обоих – это скорее попытка скомпенсировать ситуацию.

– Да, это, конечно, идеализированная ситуация, очень далёкая от нынешней реальности. Потому что этих самых профессиональных семей у нас нет, их даже не начали готовить. Сейчас разрабатываются программы обучения для семей, которые берут детей с особыми потребностями, но профессиональные семьи готовить так и не начали.

Я думаю, что всё-таки начнут, никуда не денутся, потому что такого рода вопросы не разрешимы без наличия людей с профессиональной подготовкой.

– Могут ли, пока нет профессиональных семей, их заменить родители, у которых уже есть приёмные дети?

– Думаю, что нет. Тут совершенно специфическая задача: ребёнок, который рождён у подростка, может быть совершенно здоровым, и в этом смысле стать его родителем – не нужно никаких особых профессиональных знаний. А вот с его кровными родителями будет возникать гораздо больше проблем.

Потому что малыш растёт в семье, у него могут быть травмы, связанные с ранним пренатальным периодом, но это тонкие истории, сравнимые с теми, которые есть и у детей из семьи. А вот если мы хотим считаться ещё и с этими кровными подростками-родителями, которые хотят растить своего ребёнка, но не могут… И при этом они остаются живыми людьми, нельзя у них забрать детёныша просто потому, что они не знают, как его растить. Они его родили, они имеют на него право.

Вот в этой ситуации нужны профессиональные семьи.

– С какого рода проблемами может сталкиваться мама, взявшая подростка-родителя?

– Смотря, какие задачи она перед собой ставит. Если она ставит задачу вырастить из него хорошего родителя для его ребёнка, то это очень трудная задача, я думаю, в полном объёме невыполнимая. Я не берусь даже сказать, какой объём работы должен быть проделан – очень большой.

Предстоит вырастить в подростке-сироте весь комплекс качеств, которых не хватает и всем остальным подросткам – ответственность, умение прогнозировать будущее, умение в сегодняшних поступках учитывать, что будет завтра, и так далее. Плюс к этому преодолеть нарушение привязанности, которое в той или иной степени есть у всех воспитанников «системы».

Что такое нарушение привязанности? Это неумение любить как таковое. Когда человек может быть благодарным, но не умеет испытывать привязанность. То чувство, которое мы испытываем к нашим детям, родителям, – не потому что они самые лучшие, красивые или умные, а потому, что мы их любим.

У детей, которых самих никто не любил, не возник в жизни значимый взрослый, которого они любили бы безусловно. Впоследствии они не могут испытывать тех же чувств и по отношению к собственным детям.

Нарушение привязанности – это область, которая компенсируется очень трудно, она корректируется при длительных терапиях, но полностью не улучшается никогда. Когда речь идёт о привязанности родителя к ребёнку, все эти недостатки проявляются очень ярко. Они способны сделать детей несчастными, и в конечном итоге дети могут вырасти неполноценными гражданами, именно потому, что было нарушение привязанности со стороны родителей.

– Давайте попробуем смоделировать ситуацию: допустим, существует подростковая семья – пара и их ребёнок. Какие отношения в этом треугольнике будут более значимыми для девочки – с отцом своего ребёнка или с самим ребёнком?

-Всё зависит о того, в какой проекции мы смотрим. Сиюминутно, в тот момент, который есть, если у девочки отношения с отцом ребёнка хорошие, они будут для неё гораздо важнее.

Но вряд ли эти отношения будут глубокими: часто воспитанники «системы» неспособны сформировать такие. Нередко отношения бывают основаны на сексе и именно на нём. С ребёнком на этой основе отношения не построишь. Поэтому, пока эта часть работает, отношения с отцом ребёнка могут быть приоритетными.

Потом, в проекции на длительную жизнь, годам к двадцати пяти, женщина может начать вспоминать о ребёнке по-другому – как о человеке изначально безусловно близком, потому что она его родила. И могут проявляться иллюзорные идеи, будто «это мой самый близкий человек».

Так что оценка отношений здесь очень нестабильна и может изменяться во времени.

– Чтобы было до конца понятно: мысли о ребёнке, что «это мой самый значимый человек», могут при этом сочетаться с тем, что ребёнок рос отдельно от матери, и он её знать не знает?

– В реальности, к сожалению, да. Женщина может много лет не вспоминать о ребёнке, а потом, годам к двадцати пяти или более, почувствовать себя одинокой, подумать, кому же вообще она нужна. Тогда и могут возникнуть ощущения, что есть этот изначально близкий ей человек – ребёнок.

На самом деле эти ощущения могут быть ложными, потому что ребёнок близким не будет – это некий образ ребёнка, образ принадлежности: «есть то, что принадлежит мне, и то, чему принадлежу я». Это может быть совершенно не связано с реальностью.

Вообще мифотворчество – довольно частая история у детдомовцев. Они склонны придумывать идеальных родителей, истории вроде «отец у меня – индийский принц, и приедет за мной на слоне».

И ситуация, когда девочка рожает ребёнка (причём, не только девочка-подросток, я видела многих взрослых женщин, у которых период психологического созревания так и не произошёл, причём и ребёнок вполне может быть не один, а даже шесть), это просто может оказаться самым простым способом действия.

Чтобы не забеременеть, нужно сделать некоторые шаги – нужно последовательно предохраняться. Для того чтобы сделать прерывание беременности, тоже нужно предпринять определённую последовательность действий. А для того чтобы родить ребёнка, как раз не нужно делать вообще ничего. И желание родить ребёнка может быть тут вообще не причём. Так часто и бывает.

Но бывает и по-другому: дети часто сами не знают своих ресурсов. Например, какому-то ребёнку в его кровной семье до года досталась любовь родителей, бабушек, дедушек, он может этого не помнить, но след «напутствия любви», который он получил, будет с этим ребёнком всегда.

Так что однозначно утверждать, что пятнадцатилетняя мама не может быть хорошей, – неправда. Мы можем только сказать: из пятнадцатилетних мам многие не смогут быть хорошими, но некоторые смогут.

– Означает ли нестабильность и необязательность подростков, что, устраивая судьбу подобной девочки или семьи, нужно пренебрегать всякими заявлениями «я выращу, я сделаю», пренебрегать чувствами, которые завтра могут измениться?

– Нет, мне кажется, любые слова и намерения достойны того, чтобы к ним относиться с уважением. На первом этапе нужно обязательно попробовать помочь, потому что, серьёзны намерения или нет, если этому ребёнку не помочь, точно ничего не получится. Поэтому надо попробовать исправить ситуацию, ввести в нормально русло.

И только если ты видишь, что не получилось, – например, если родители убежали, необходимо, чтобы в этот момент младенец оказался в надёжных руках. Чтобы было, кому за ним ухаживать, чтобы ему не пришлось проходить через все те тяжёлые испытания, которые пришлось пройти его кровным родителям.

– Юридически какова у нас судьба младенца, рождённого несовершеннолетней девочкой, воспитанницей детского учреждения?

– Его опекуном становится, как правило, тот, кто является опекуном подростков-родителей. Родители тоже несовершеннолетние и, таким образом, недееспособные; у них есть опекун, и этот же опекун становится опекуном новорождённого ребёнка. И по идее, если родители убегают, то опекунские обязанности в отношении малыша никак не изменяются.

Если опекуном является государство, то этим опекуном будет директор детского учреждения, где они находятся.

– Но содержать в детском доме семью с младенцем система не позволяет?

– Не позволяет.

Я не знаю точно, но, по-моему, младенец будет отобран и помещён в Дом ребёнка, а за матерью будет сохранено право посещения. Но я уверена: если не помогать этой матери посещать ребёнка, поддерживать отношения, они не имеют шансов укрепиться.

На мой взгляд, профессиональная семья могла бы решить этот вопрос так: опеку над мамой с ребёнком взяла бы профессиональная семья, которая ставит перед собой задачу научить эту маму-подростка быть хорошей матерью.

И такая семья была бы готова, чтобы, если это не получится, маленький ребёнок рос бы в этой семье или был передан в другую, но он не попал бы в систему. Только так мы можем сделать, чтобы история не повторилась.

– Но ведь у нас достаточно неохотно берут детей, даже маленьких, если могут проявиться кровные родственники?

– Это именно тот момент, когда стоит говорить о профессиональной семье, а не об опытных приёмных родителях. Потому что профессиональная семья – это семья, которую не очень-то и спрашивают. Им звонят и говорят: вот есть такой случай, пожалуйста, возьмите этих детей. И они относятся к ним не как к родственным детям, а как к некому профессиональному случаю.

– Если на компенсацию ситуации с неблагополучными подростками приходится тратить такое количество ресурсов – привлекать психологов, обеспечивать сопровождение, создавать специальные программы фондов – и в итоге мы всё равно не получим хорошую мать, стабильную семью, стоит ли это вообще делать?

– Мне кажется, ко всему этому нужно относиться по-другому. Когда случается что-то, что нам не очень нравится, бесполезно кричать: «Какой ужас!» Гораздо правильнее знать: то, что нам не нравится, тем не менее, в жизни случается регулярно. Значит, это – такая же часть жизни, как и всё остальное. Гораздо продуктивнее в этом случае вообще выходить из оценочного пространства, и просто знать, какие шаги мы будем совершать в подобных ситуациях.

Если же всё-таки оставаться в оценочном пространстве, я считаю так: когда мать родила ребёнка и не может за ним ухаживать, это не плохая, а несчастная мать. Потому что в неспособности растить своего ребёнка всегда содержится неблагополучие.

Может быть, ей не хватило материнской любви в детстве, и она не научилась любить. Может, у неё настолько ослаблен материнский инстинкт, что это не даёт ей растить своего ребёнка. Тогда это некая аномалия, нездоровье гормонального фона.

Мать – не злодейка, она всегда жертва обстоятельств, и наша задача, чтобы такой же жертвой обстоятельств не стал ребёнок.

– Но периодически раздаются крики обиженных. Мол, на неблагополучных тратится столько сил, а обычная семья в проигрыше, потому что куча льгот, и всё уходит многодетным, неблагополучным и так далее.

– Мне кажется, нужно говорить не о том, сколько сил тратится на неблагополучных родителей. Нужно просто говорить, что любой ребёнок, который появился на свет, для того, чтобы вырасти в нормального взрослого, нуждается, чтобы его растили в тех условиях, в которых нужно растить ребёнка.

И если кровная семья бедная, но справляется с этим, мы всё-таки смотрим на это с точки зрения общества, а не каждой отдельной семьи. С точки зрения общества всё происходит нормально: дети растут, они станут полноправными членами этого общества.

А если рождается ребёнок, который никому не нужен, который попадает в детское учреждение, то это уже ненормально. Потому что в детском доме ребёнок не может вырасти без проблем, он должен расти в семье. Значит, нужно сделать так, чтобы он рос в семье, а будет семья бедная или богатая – это неважно.

Я понимаю, что когда людям тяжело, они обижены. Дескать, им не помогают, а помогают в это время другим. Но надо объяснять: да, вам тяжело, но у вас всё хорошо, семья бедная, но хорошая. Бедность и качество семьи – это разные истории. Мне непонятно, на что тут можно обижаться.

Ведь борьба идёт не за то, чтобы сделать нормальным членом общества, например, алкоголика, а за то, чтобы нормальными членами общества стали его дети.

Есть малоинформативная цифра, показывающая, сколько детей находится в детских учреждениях, но она не позволит судить о том, сколько из этих детей находятся в учреждении «по заявлению», а сколько — по другим основаниям. Эти цифры у здравоохранения свои, у соцзащиты свои, у образования свои. Нигде и никак не учитывается, сколько детей находится в учреждениях вообще, всего, и сколько из них «по заявлению».

И самое главное, «заявление» заявлению рознь. Есть, например, дети, находящиеся в детских домах-интернатах с глубокой умственной отсталостью, но которых на выходные забирают домой. Или дети, которые живут там месяц через месяц (я и такие примеры знаю), но которые постоянно имеют контакт с семьей. Этих детей забирают домой периодически. Это, конечно, не совсем одно и то же, если маму «уговорили» написать заявление как альтернативу тому, что ребенка отберут, и ребенка своего она не навещает.

Нас, пожалуй, интересуют дети, которые, при отсутствии этого самого «заявления» будут оставшимися без попечения родителей безо всяких сомнений. То есть, если бы эту маму не заставили написать это самое заявление, ребенок мог бы быть передан в семью (по крайней мере, под опеку) вне всякого сомнения.

И таких детей, к сожалению, становится больше. В доме ребенка иногда соотношение чуть не один к десяти: одного, которого можно забрать в семью на десять «по заявлению». Половина детей «по заявлению» — распространенное дело.

- Кому выгодна такая ситуация и почему?

— Такая практика выгодна всем, кроме детей.

Во-первых, в статистике становится меньше детей, оставшихся без попечения родителей. Конечно, когда-то магия «заявления» рассеется: или по окончании срока заявления не смогут найти маму, или она перестанет ребенка посещать, или еще чего, и тогда ребенка быстро оформят для передачи в семью.

Но это будет как минимум через полгода, которые мальчик или девочка могли бы жить в семье, а не отставать в развитии, находясь в доме ребенка. Ну и, малыш трех лет найдет замещающую семью проще и легче, чем четырехлетний.

Во-вторых, дело, конечно, не только в статистике, которая волнует опеку и администрацию региона. Учреждение, в котором находятся дети, оставшиеся без попечения родителей, начинает испытывать (по многим, в том числе и демографическим, причинам) недостаток «контингента». Дети, оставленные по заявлению становятся хорошим способом получить и ребенка, и бюджет на него, учитывая, что ответственность за его судьбу и развитие остается как бы на родителе.

Это, в-третьих, выгодно родителям-неряхам. Сегодняшняя система помощи кризисным семьям, в сущности, предлагает только один повсеместно распространенный универсальный и легко доступный вариант решения кризиса семьи: забрать ребенка в дом ребенка или детдом. Часто это нужно сделать по причине совершенно недопустимых, опасных для здоровья и жизни условий, имеющихся у детей в кровной семье.

Zharov-foto-248x300

Антон Жаров. Фото zharov.info

В этом случае сотрудникам органа опеки нужно оформлять процедуру отобрания ребенка, а затем, под контролем прокуратуры, обращаться в суд с иском о лишении родительских прав. Это сложный и трудный, долгий процесс. Кроме, «нехорошая» цифра в статистику. Гораздо проще «поработать» с матерью ребенка и уговорить ее написать заявление о «временном помещении». Причем у такого родителя создается (в целом, верное, но опасное для ребенка) впечатление, что, чтобы они ни делали, как бы они ребенка не игнорировали — не будет ни лишения родительских прав (и, к слову, алиментов), ни какой бы то ни было другой ответственности.

Ну, и выглядит хорошо: несчастная мамаша вынуждена отдать ребеночка на дом ребенка, потому, что его нечем кормить, например. Всем всех жалко. Кроме малыша, который сдается в «камеру хранения».

- Этих детей не предлагают приемным родителям, об их существовании только случайно узнают волонтеры или если ребенок попал в больницу — медработники. Получается, что такие дети проживают в как «мертвые души», без статуса. Неужели нет такого статуса согласно закону?

— Это родительские дети, находящиеся в доме ребенка ровно на тех же «правах» на которых детей отправляют в санаторий или детский лагерь.

Разумеется, по факту, эти дети — такие же лишенные родительского попечения, как и лежащие в соседней кроватке. Но по документам, мать временно поместила. Поэтому ни о каком устройстве в семью и не идет речи.

- Правда ли то, что сотрудники опеки сами нередко просят кровных родителей написать такие заявления, потому что для статистики это лучше, чем ограничивать родителей в правах или вовсе лишать родительских прав. Дали же указание — уменьшить базу. Вот они и уменьшают, как могут. Но эти случаи не доказаны, возможно, вы слышали что-то об этом или у вас есть доказанные факты? Можете ли вы их прокомментировать?

— Да, в целом, вы правильно понимаете. Вы задаете вопрос адвокату: есть ли у меня «доказанные факты»… Даже, если есть, я не расскажу о них без прямого указания доверителя, в рамках дела которого это происходило. Это вопрос к прокуратуре. Но парадокс в том, что никто в этой схеме не нарушает никаких законов!

- Есть ли статистика, может быть, примерные цифры, сколько детей по подобным «заявлениям» может находиться в детдомах и домах ребенка?

— Разумеется, нет. И не будет никогда. Кому бы эту цифру было бы интересно узнать?

- Мы хотим у вас как у юриста получить подробную программу действий, при каких условиях и как можно «вызволить» детей, которые находятся «по заявлению» в детдомах? И какими законодательными актами руководствоваться, чтобы этих детей вызволить.

— Проблема в том, что у нас нет общественного контроля деятельности домов ребенка, детских домов и, в особенности, социальных и медицинских учреждений психиатрического профиля. Мы не можем никаким правовым способом влиять на судьбу этих детей. Никто, кроме органа опеки (который сам мамашу и уговаривал) и прокурора (который читает закон и не видит нарушений) вмешаться не может.

Ну, ведь правда, есть же ситуации, когда семья находится в таком состоянии, что единственный выход — сдать ребенка на некоторое время в приют. Сгорел дом, родственников рядом нет, сами еще как-то перекантуемся, а куда девать малыша? Можете представить такую ситуацию? Вот, в виде исключения, ребенка в детский дом примут. Временно, разумеется.

- Как отделить такие «настоящие заявления» от ненастоящих?

— Требуется регламентация, при каких обстоятельствах такое помещение возможно, как государство должно реагировать: не только покормить ребенка, но и как-то оказать социальную помощь семье. Вероятно, в значительном числе случаев можно обойтись без помещения ребенка куда бы то ни было, просто организовав патронаж на дому.

Но все это требует как новых технологий (которые никто не разрабатывает в России, кроме самодеятельных и, в хорошем смысле, сумасшедше отважных НКО), так и новых расходов. При том, что вариант решения проблемы через «заявление» уже и отработан, и профинансирован.

- Что изменится в положении детей-сирот в России в ближайшее время кардинально?

- Сначала надо объяснить, что происходило раньше и что происходит сейчас. В тридцатые годы прошлого века все частные, церковные и другие сиротские учреждения разделили на дома ребенка (до 4 лет) и детские дома (до 18). В шестидесятые появилось коррекционное образование, которое очень сильно изменило всю систему. С одной стороны, это была позитивная, прогрессивная вещь, потому что появились программы, по которым можно учить невидящих, неслышащих, детей с другими проблемами здоровья. С другой стороны, вместо того чтобы в каждом районе, округе создать класс/школу/возможность для всех этих детей получить образование, стали строить учреждения, куда свозили всех детей с определенной патологией. Например Сергиево-Посадский детский дом для слепоглухонемых. Это очень хорошее по уровню образования учреждение, но практически единственное на страну. Это значит, что слепоглухого ребенка из Владивостока, чтобы он получил какое-то образование и профессию, отправят в Подмосковье. Может ли мама навещать своего ребенка по выходным или забирать домой? Понятно, что нет.
Из коррекционных интернатов, где дети и жили, и учились, идея совмещать жизнь и школу постепенно переехала в детские дома для обычных детей. Многие учреждения, где до этого дети ходили в обычные школы, стали детскими домами-школами. Казалось, что так лучше, удобнее и детям, и взрослым. Детские дома не воспринимались как что-то плохое, идея полного цикла государственного воспитания казалась прекрасной, очень подходящей новому строю. Таким путем сформировалась абсолютно изолированная от социума среда. Полный жизненный цикл за забором, за который дети не имели права выходить — разве что для поездки в театр и в цирк раз в полгода. Мир за стеной — это пространство увеселений. Вы все детство живете в таком искусственном пространстве, где все происходит само по себе внутри. А за стеной — шоу. То есть воспитанники детских домов растут в условиях, совершенно непохожих на настоящую жизнь.

- Когда вообще стали понимать, что жизнь в учреждении хуже жизни в семье?

- В начале века не было понимания, в чем проблема воспитания детей в системе коллективного ухода. И только в 30–50-е годы появились исследования, которые начали показывать, что происходит на самом деле. Обнаружилась сильнейшая взаимосвязь между ребенком и взрослым, воспитывающим ребенка, которая является основой для развития личности человека. По этому поводу возникало много идей, суть которых заключалась в том, что становление личности происходит в раннем детском возрасте под воздействием коммуникации с родителем. Не с какими-то дядями и тетями, которые иногда заходят, а в коммуникации с человеком, с которым ребенок выстраивал особые постоянные отношения.

- Вы говорите о системе привязанности?

- Да, я говорю о привязанности. Но ее не всегда так называли. Первым это понятие ввел Джон Боулби, который объяснил, что физическое и психологическое развитие ребенка происходит в процессе коммуникации с тем взрослым, который берет на себя задачу заботы о нем. Это не обязательно мама. Бывают разные ситуации, например, мама может при родах умереть. И если другой человек берет на себя эту функцию, то у него тоже все может получиться. У ребенка есть естественные природные психологические ожидания: сейчас кто-то будет удовлетворять мои потребности. Я учусь коммуницировать так, чтобы меня услышали, и взрослый будет на меня реагировать так, чтобы мне было хорошо, возвращая меня в ситуацию равновесия, удовлетворенности и понимания, что этот мир готов на меня отзываться, что он хороший и он меня ждет. А я готов в него идти, жить и развиваться. Это чувство базового доверия к миру формируется на основе этой ранней коммуникации и удовлетворения потребности ребенка. На основе отношений, которые человек построил в семье, и на основе того понимания, как строится коммуникация, он будет строить свою коммуникацию со своим ближним партнером, а потом со своим ребенком. Этот круг воспроизводится.
Ребенок, который воспитывается в учреждении, не умеет строить близких отношений, потому что с ним их никто никогда не строил?
Забирая ребенка в детский дом, мы обрываем этот процесс. В абсолютно ненормальной ситуации, на которую ребенок не знает, как реагировать, он испытывает постоянный стресс. Приходит один человек — берет на руки. Приходит второй человек — не берет на руки. Приходит третий — берет по-другому. Один реагирует на детские слезы, а другой не реагирует. Сменные воспитатели разные. А для ребенка это очень сложно. Он пытается зацепиться за какого-то взрослого, но взрослый уходит. Бывают ситуации, когда какая-то нянечка привязывается к одному ребенку. Это очень плохо для других детей, но конкретно для этого — спасение. Но нынешняя система воспитания в детских домах приводит к тому, что дети растут в стрессе и ощущении себя ненужными.
В России распространено мнение, что сироты вырастают проблемными, потому что у них плохие гены. Но это ведь не так? Или не всегда так?
В разных странах проводились довольно жестокие эксперименты, когда, например, детеныши самых интеллектуальных особей обезьян, оторванные от мамы сразу после родов и выращенные в искусственной среде без заботы живого существа, вырастали самыми отсталыми, деградировали и рано умирали. И интеллектуально, и физиологически они были совершенно не такими, как их родители. Во всех странах и, кстати, в СССР тоже были длительные исследования, когда сравнивали две группы детей — семейных и из дома ребенка — с изначально одинаковыми интеллектуальными и физиологическими способностями. Конечно, исследования показали, что дети из учреждения отстают по всем пунктам: физиология, эмоциональная сфера, коммуникация, интеллект. Это никак не зависит от наличия у педагогов высшего образования, а также от качества питания. Ребенку все равно, кто его мама, но она ему нужна. Она может быть нищей крестьянкой без образования, питаться они будут одним хлебом, а ребенку все равно будет хорошо. Если, конечно, эта мама сама не причиняет ребенку вреда.

- Когда у ребенка нет мамы или человека, который может ее заменить, как он взрослеет?

- Откуда мы узнаем, что нельзя заговаривать с чужими людьми на улицах? Или откуда мы знаем, что макароны нужно варить, а не просто ждать два дня, что они размягчатся в воде (реальная история выпускника детского дома)? Или, например, была громкая история, когда детдомовский мальчик не говорил воспитателям, что мужчина, который брал его к себе на выходные и каникулы («гостевой режим»), мылся с ним в ванной и трогал его половые органы. Если ты вообще не в курсе, что что-то в твоем теле интимно, если нарушение личных границ в детских домах происходит на регулярной основе и каждый месяц тебя смотрят, например, гинекологи, если за тем, как моются подростки всей группой, наблюдает нянечка, как ты поймешь, что твое тело принадлежит только тебе и где преступление против него, а где нет?
Так вот многие банальные и само собой разумеющиеся вещи — это результат усвоения нами в детстве обычных ежедневных дел: совместных обедов или того факта, что члены семьи закрывают дверь в туалет и ванную, желают другу другу доброго сна. Многое из того, что нам кажется незначительным и само собой разумеющимся, мы усваиваем в семье.

Каких-то нелепых, бесчеловечных ограничений для детей, воспитывающихся в детских домах и домах ребенка, все еще очень много. Мнением детей при принятии решений — от простейших про покупку игрушек или одежды до серьезнейших вроде переезда в другой детский дом — никто не интересуется.
В учреждениях все дети живут в группах по возрасту: стоит чуть подрасти, и тебя переводят в следующую — с другими воспитателями, другой комнатой и кроватью, — ты ни за кого не успеваешь уцепиться. Потом меняется и учреждение. Выпускников дома ребенка сегрегируют: тех, кто сильно отстал в развитии и у кого выявлена задержка развития, отправляют в ДДИ, если глухота, слепота — в соответствующее коррекционное учреждение, если повезло и выстоял — в обычный детский дом. В системе постоянно разлучают братьев и сестер. А если приходит приемная семья, то говорят: вы должны еще взять его старшего брата из другого детского дома, ведь нельзя разделять детей. А государству можно.
От отчаяния и невозможности привязаться к какому-то взрослому, дети иногда привязываются к детям своей же группы, потому что они надежнее, они не меняются. А потом выпускники детских домов получают квартиры, сдают их и живут стайкой в одной. Они этой группой жили столько лет, а что вы хотите! Вы их такими сделали, не надо, пожалуйста, потом предъявлять к ним никаких претензий. Это уродство поведения мы в детях вырастили. Были молодые побеги, вы их обложили камнями, они выросли косо — какие у вас к ним претензии?

- Так что же наконец изменится в связи с постановлением, вступающим в силу первого сентября?

- Постановление говорит о том, что устройство ребенка в учреждение всегда временное, до его семейного жизнеустройства. Забыть об этом теперь невозможно, потому что каждые полгода пересматривается план семейного жизнеустройства. Первое, что должно делать государство, — попытаться восстановить кровную семью. На втором этапе, если это невозможно (но работа на первом шаге произведена), ребенок устраивается в новую семью. Этот процесс контролируется и опекой, и учреждением. Устраивается взаимный контроль. Раньше было четкое разделение — опека занимается устройством в семью, учреждение — содержанием: кормит ребенка, впихивает знания и следит, чтобы он не сбежал. А куда бегут дети? К знакомым, родственникам, туда, куда их и надо устраивать на семейную жизнь.
Идеально, конечно, когда ребенок живет в семье, вообще прекрасно, если в своей кровной и хорошей. Неидеально, но тоже очень хорошо, когда другая семья становится для него родной. А вот когда происходит временное помещение ребенка в учреждение, надо постараться за это время не изуродовать его личность и психику. Для этого ему необходимо создать человеческие условия и там.

В постановлении четко прописан запрет на разделение братьев и сестер — родственники должны находиться в одном учреждении. Ребенка надо размещать в ближайшее к его месту жительству учреждение, сохраняя для него возможность ходить в ту же школу. Вообще, учиться теперь необходимо в школе снаружи, даже если речь идет о детях с инвалидностью: для них тоже надо искать варианты.

Само устройство теперь будет осуществляться по квартирному типу, приближенному по условиям проживания к обычной семье. Не больше восьми для дошкольников и школьников и не больше шести для малышей в своей, отдельной от всех, группе. А также постоянные воспитатели для каждой группы. Раньше такого правила не было. Теперь дети будут оставаться в одной и той же группе, пока не выйдут из учреждения. Даже если у них обнаруживается какая-то проблема со здоровьем, интеллектом — они остаются в своей группе за редким исключением.

Группа должна жить в помещениях квартирного типа. У ребенка должно быть личное пространство, вещи должны покупаться с его участием (это сейчас практически невозможно в связи с законом о госзакупках). И следующим шагом является изменение законодательства, которое мешает его реализации. Для того чтобы все не ходили в одинаковых майках в детском доме, надо покупать одежду отдельно с каждым ребенком. Покупать нужно то, что ему действительно подходит и нравится, потому что мы так делаем со своими детьми. В группе должны быть отдельные помещения для сна, игр и приема и приготовления пищи.

Можно ли будет воспитателю готовить и принимать еду вместе с детьми, как это делают дома? С нашими-то СанПиН для детских учреждений, которые запрещают все, что не разрешено: нельзя хранить вместе детскую и взрослую посуду, разделочные доски должны быть подписаны (что на них будут резать), а посуду надо мыть водой не менее 65 градусов.
СанПиН изменились после разработки этого постановления. Это была не менее тяжелая работа с участием общественных организаций. На первом съезде директоров детских домов, где обсуждалось это положение в стадии проекта, все говорили: ребят, мы не сможем этого сделать, потому что существуют СанПиН. Некоторые директора (наиболее продвинутые) даже предлагали СанПиН отменить. Я с ними согласна, но на это никто не пошел, это было бы совсем революцией. Но новые СанПиН составлен так, что при определенных условиях можно будет готовить еду в группе. К сожалению, это будет возможно не в каждом учреждении, но кому-то повезет.

- А что не удалось изменить?

- Хотели совсем запретить сегрегацию детей по типам учреждений. Но увы. В семейном кодексе сказано, что дети размещаются в учреждения трех типов — здравоохранения (дом ребенка), образования (интернаты и детский дом), соцзащиты (детский дом-интернат для детей с интеллектуальными нарушениями). Совсем убрать эти типы не удалось. Но мы добились того, что теперь существует возможность размещения ребенка и маленького, и с инвалидностью в социальное учреждение, если там будут созданы условия для этого. Что такое «условия» не раскрыто, но будет создан документ, который и это объяснит. Постановление дает возможность детям жить вместе. Но не в качестве требования, а возможности. Сейчас такой возможности просто нет! Дети не должны жить в медицинских учреждениях. Нельзя собирать тяжелых детей в одну группу. Осталась «прореха» с образованием для детей с инвалидностью: согласно постановлению, если это невозможно, то образование обеспечивается по месту проживания. А что такое «невозможно»? Это когда директор говорит: «А у меня нет автобуса, чтобы возить его в коррекционную школу, поэтому невозможно».
Как и кто будет проверять, происходят изменения или нет?
Прокуратура через какое-то время должна провести плановую проверку всех учреждений. Через сколько именно, мы не знаем. Я пока хочу найти единомышленников на местах, которые через Общественную палату в регионах будут осуществлять контроль за тем, как реализуется эта реформа.
А как директора приняли документ и изменения, которые он несет?
Если я не ошибаюсь, было три съезда, на которых ключевым вопросом было обсуждение этого положения. Первый раз директора очень возмущались, говорили, что не смогут функционировать по новым правилам. Но на съезде были представители учреждений, в которых уже живут по семейному типу, все возможно и давно уже реализовано. Этих экспериментальных площадок много. Часть директоров приветствовали изменения. Они рассказывали, что у них все получается, что дети устраиваются в семьи быстрее, поступают в учебные заведения. Совершенно очевидно, что их выпускники значительно успешнее.
На последнем съезде практически все уже были за перемены. Вопрос в том, а как это сделать? И чтобы при этом никто не пострадал.

Сейчас у нас есть закон, который по сути впервые с советских времен меняет цель работы и принцип работы этих учреждений. Но на то, чтобы эти изменения вступили в силу, нужны финансы. В некоторых случаях надо перестраивать здания. Нужно обязательно переучивать персонал. Нужно изменить штатное расписание — это дорого.

- Но в отдаленной перспективе это выгодно государству?

- Очевидно, что если необходимо прямо сейчас сократить расходы, то это невыгодно. Но это со страшной силой экономит социальные расходы в будущем. Эти дети, которые будут жить по-новому, не станут социально опасными элементами, которых мы потом будем содержать в тюрьме, а станут полноценными членами общества, которые будут платить налоги.
Что может сделать сейчас простой человек, который хочет помочь, кроме того как привезти подарки в детский дом?
Подарки приносить не надо! Дети, которые живут изолированно, видят мир так: социум — это те, кто им что-то дарит, это люди, которые перед ними скачут, которые им что-то должны, потому что они сиротки. Они потом с них спросят, с этих благодетелей, когда выйдут, потому что дети выросли с идеей, что люди снаружи им чем-то обязаны.
Если есть люди, готовые вложить средства, то сейчас есть, где помогать. Например, нужны средства на переобучение кадров и организацию служб на местах, чтобы они могли работать над возвращением в кровную семью детей и устройством в новую семью; на переоборудование зданий, чтобы сделать там группы по семейному типу.

Еще нужны люди, которые готовы брать детей в семьи. И не только прекрасных розовощеких младенцев, а ребенка с инвалидностью, ребенка старшего возраста, подростка. Еще нужны люди, способные дать ребенку временный уход, заботу, стать близкими друзьями — в тех случаях, когда его мама (папа) болеет, или находится в местах лишения свободы, или временно не может воспитывать своего ребенка. Таких семей, которые готовы взять ребенка временно, у нас очень мало. Нужны люди, которые помогали бы кровной семье пережить трудные времена, потому что ключевая вещь — сохранить семью, если это возможно.

Я уверена, что все получится. И этот уникальный шанс изменить что-то для наших детей мы не упустим.

http://gorod.afisha.ru/people/eti-deti- ... izn-sirot/

Пропущенные активистами борьбы с изъятием этапы семейной истории частично огласил детский уполномоченный Павел Астахов: семье было рекомендовано привести квартиру в надлежащее санитарно-гигиеническое состояние (вывести клопов и тараканов, выкинуть рухлядь, отмыть грязь), передать кошек в приют, организовать в квартире места для отдыха и занятий детей. Однако побывав в доме через неделю, 5 марта, сотрудники опеки не увидели там перемен к лучшему, то же самое было и 23 марта.

Тогда матери предложили обратиться в Центр госуслуг за оказанием материальной помощи, заключить договор социального патроната и встать на биржу труда. Но она от всего отказалась, уточняет Астахов, и тогда на нее подали в суд на ограничение прав. Суд состоялся 5 июня и вынес решение об ограничении родительских прав, с тех пор мать уже не навещала детей в приюте. К ним ходила только бабушка.



В то же время Павел Астахов подчеркнул, что грязь и зловоние — не повод лишать женщин права воспитывать детей в семье.

«Матери и бабушке надо помочь вернуть детей, и мы это будем делать совместно с социальными службами города, тем более что они готовы и уже работают ради восстановления этой семьи», — сказал Астахов.

Корреспондент портала «Милосердие.ru» обратился за комментариями к Елене Альшанской, президенту фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам».

«Когда я вижу информацию, подобную той, что изначально попала в интернет (изъяли детей из квартиры, где много книг, живут кошки и нет телевизора), я практически всегда знаю, что она не соответствует действительности», — прокомментировала нарисованную общественниками картину Елена Альшанская.

Президент фонда согласна с мнением, что в России огромное количество изъятий детей у родителей происходит неправомочно, когда семью, пусть и не самую житейски успешную, еще можно было сохранить. Но ситуаций, когда детей изымали бы из-за отсутствия апельсинов в холодильнике или телевизора в квартире, в опыте фонда не было.

«Обычно речь идет о неблагополучной семье, проблемы у нее комплексные, история отсутствия нормальной жизни — длительная. Именно в результате комплексных проблем может быть и антисанитария в квартире, и дети могут не посещать учебные и лечебные учреждения, и родители могут не работать», — констатирует Елена Альшанская.

Как и детский уполномоченный, представитель НКО считает, что неблагополучие семьи и антисанитария сами по себе еще не означают, что нужно во всех подобных случаях изымать детей. Нужно помогать.

«Грустно наблюдать, что вместо того, чтоб помочь семье или хотя бы порассуждать, какую помощь нужно было оказать, чтобы ребенок был дома, СМИ выстраивают лубочные картинки интеллигентной семьи с кошками, с которой читатель может себя ассоциировать и броситься на защиту. Читатель чувствует: мы тоже небогаты, или тоже многодетные, у нас тоже бардак или нет телевизора, или мы тоже любим кошек. Начинается буря в интернете.

Но потом с другой стороны (в данном случае это Павел Астахов) публикуются фотографии, показывающие грязь в квартире, что длительное время не функционировали унитаз и ванна, люди перестают этой семье сочувствовать. Маятник качается в другую сторону: все говорят, что да, это не просто беспорядок, у меня совсем не такие условия, детей забрали правильно. Всем кажется, что все замечательно, только ситуация-то не изменилась.

Когда мы сначала рисуем себе идеальную картинку потерпевшей семьи, нам легко сменить ее на демонизирующую картинку, сказать: ну ладно, главное — у хороших родителей детей не забирайте, и выбросить это дело из головы».

Чтобы ситуация изменилась, нужна комплексная помощь семье, причем оказывать ее должны специалисты, которые тонко чувствуют грань: есть угроза жизни и здоровью ребенка, нарушение его прав, или всего этого нет.

Во втором случае люди имеют право жить, как им нравится. Семей, которые живут в условиях, в которых никогда не жил и не хотел бы жить пользователь интернета, тысячи, и это не значит, что из них нужно забирать детей. Даже не самые успешные люди имеют право быть родителями, — уверена Елена Альшанская.

«Нужно понимать, что если семья уже долгое время была в трудной жизненной ситуации и сама не справилась, в том числе психологически, а вместо того начала маргинализироваться, то, чтобы ситуация изменилась, нужно помочь. У нас включается шаблон: эта мать плохая, пусть она исправится и станет хорошей, иначе детей изъяли правильно. У нас выпадает понимание того, что из такой ситуации она, скорее всего, не может самостоятельно выйти лишь потому, что опека, СМИ, интернет-пользователи или Павел Астахов ей сказали, что нужно все исправить. Педагогическая выволочка как инструмент помощи не работает, это не технология помощи семье. Сказать «справься» человеку, который уже несколько лет не справлялся, это как сказать паралитику «встань и иди» — если это скажем мы с вами, он не пойдет», — поясняет Елена Альшанская.

По мнению представителя фонда, чтобы понять, как можно помочь, нужно описывать, как в реальности обстоят дела. Если люди не справляются с какими-то аспектами родительских обязанностей, это еще не доказывает, что они не могут быть родителями. Им нужна профессиональная помощь — возможно, педагогическая, юридическая, психологическая, — а не наставление, как правильно жить.

«Да, обычно кризисные семьи выглядят не как золушки, а как золушкины старшие сестры, только в бедности, и наша помощь нужна именно им, а не «золушкам». При этом как только общество теряет симпатию к развенчанному образу бедной золушки из публикаций, семья перестает получать помощь.

А помогать надо до тех пор, пока нахождение в семье — в интересах ребенка и не угрожает его жизни и здоровью. Эта тонкая грань должна быть очевидной специалистам. Мы обычно смотрим на то, какие отношения у детей и родителей в кризисной семье. Если родители принимающие, если они общаются, то скорее всего им можно помочь. Мама должна давать любовь и поддержку, должно быть доверие детей к родителям. Если мама просто недостаточно грамотная и не может заниматься с ребенком, это может восполнить репетитор, которого предоставят социальные службы или НКО, это не повод изымать ребенка. Если же мать безучастна к ребенку и оставляет младенца сутками одного, не оказывает ему внимания, то этого не восполнит приходящий специалист.

Нужен дифференцированный подход и внимание специалистов к проблемам конкретной семьи. В разных случаях будут нужны разные ресурсы: например, у семьи большие долги за коммунальные услуги, или у родителей сложности с алкоголем, или психологическая неспособность поддерживать порядок в доме и т.п.».

Елена Коробова, мама изъятых мальчиков, отказалась заключать с органами опеки договор о социальном патронате, заявил Павел Астахов. От помощи общественных организаций любая семья тоже легко может отказаться.

«Когда речь идет о помощи государственных структур, следует смотреть, насколько отказ родителей от их участия в жизни семьи сказывается на интересах детей. Положим, в доме 17 кошек и плохой запах, но дети развиты, кому положено по возрасту — учатся (в школе постоянно или в срок проходят аттестацию на домашнем обучении), накормлены и одеты. Тогда нам и соседям семьи может не нравиться запах, но это не повод забирать детей в сиротское учреждение.

Другой вопрос, если дети не развиваются. В конкретном случае я детей не видела и ничего не могу сказать. Даже грязная одежда — это не чудовищные страдания, создающие угрозу здоровью, хотя для подростка грязная одежда и может заставить переживать или чувствовать себя хуже других. Семьи могут жить очень по-разному, спать на циновках без мебели, если им так хочется, — это напрямую не угрожает ребенку», — уверена Елена Альшанская.

Однако если семья отказывается от помощи и при этом ребенку наносится вред, то государство имеет право вмешаться. Это уже повод для изъятия — сначала временного. Семье могут назначить некоторый срок для исправления ситуации — но в этот срок ей должна быть оказана помощь, поскольку голые наставления, как уже было сказано, не работают.

«Да, бывают и неправомочные изъятия, но это совершенно единичные истории, — заключает Елена Альшанская. — В нашей практике это было обычно связано с дележом детей между родственниками, это совсем другая ситуация. Иногда изъятие детей и жалобы в опеку могут быть инструментом разборок, но в таких случаях, в конце концов, можно разобраться, кому это выгодно, и обратиться в прокуратуру. Те же кризисные семьи, которые действительно не справляются сами, тоже достойны помощи специалистов».
https://www.miloserdie.ru/article/izyat ... hertanovo/

4 августа 2015 года полицейские и следователи нашли в квартире на улице Верхнепечерской Нижнего Новгорода останки шестерых детей и их матери, беременной седьмым ребенком. Все они были убиты, а тела разрублены топором на куски. По данным следствия, убийство совершил отец семейства — 52-летний Олег Белов. Кроме жены и детей он убил еще и собственную мать во Владимирской области, после чего был задержан. Как выяснили следователи, органы опеки и соцзащиты в течение трех лет получали сообщения о том, что дети в семье находятся в неблагополучной ситуации. Мать погибших детей, супруга Белова Юлия Зайцева, за последние два года шесть раз обращалась к участковым с заявлениями о побоях, но полицейские по ним не работали. В отношении сотрудников органов соцзащиты и полицейских возбуждены уголовные дела, двое участковых арестованы.

У жительницы московского района Южное Чертаново Елены Коробовой забрали двоих сыновей, шести и 12 лет. Как рассказала СМИ она сама, органам опеки не понравилось, что в квартире грязно, слишком много кошек (больше десяти), нет телевизора, а дети не посещают школу и сад. Детей изъяли из семьи в феврале, мать ограничили в правах в июне, а известно о случившемся стало в августе. Уполномоченный по правам ребенка Павел Астахов сообщил, что органы опеки вмешались в ситуацию после жалоб соседей на зловоние, обнаружив в квартире «жуткую антисанитарию» и задолженность за коммунальные услуги. 24 августа Астахов написал, что в квартире семьи уже заметны изменения, а кошек мать согласилась раздать, чтобы вернуть детей.

Из семьи Александра и Ольги Одинец, живущих в Райчихинске Амурской области, вечером 11 августа сбежали четверо детей, взятых под опеку. Через три дня беглецов нашли в Благовещенске у тети одного из них. Подростки рассказали, что приемный отец их бил. На основании заявления детей и до окончания разбирательства из семьи Одинец изъяты еще двое опекаемых детей. Седьмой ребенок — 11-месячная девочка, тоже под опекой, — остается дома, но может быть возвращена в государственное учреждение, если сведения о побоях подтвердятся.

6 августа в дом Виктории и Максима Тонких в поселке Верхний Боканский Краснодарского края пришла очередная проверка из органов опеки: семья состояла на учете как неблагополучная с тех пор, как супруг и единственный кормилец потерял работу. Как рассказывают родственники Тонких журналистам, проверяющим показалось, что в холодильнике мало еды. После этого был составлен акт, детей — трехмесячного Родиона и трехлетнюю Илону — забрали и увезли в больницу села Мысхако в Новороссийске. Мать к малышам не пускали, требуя справку о трудоустройстве отца. Через шесть дней родителям позвонили из больницы с сообщением, что их сын мертв. В справке о смерти говорится о закрытой черепно-мозговой травме. Супруги Тонких полагают, что ребенка уронили в больнице, и добиваются возвращения в семью старшей дочери.

Что такое ювенальная юстиция и почему с ней борются

Обсуждение августовских происшествий в сети сопровождается комментариями о «разгуле ювенальной юстиции» и «распоясавшихся ювенальщиках», желающих разрушить «традиционную семью», но бессильных в случаях с «настоящими маргиналами и психами».

«Основная проблема в Российской Федерации в том, что касается прав детей, детского права и ювенальной юстиции как таковой, — махровый непрофессионализм на всех уровнях от начала и до конца. Такого правового термина как "ювенальная юстиция" в РФ нет, на бытовом уровне людям не объясняют, о чем идет речь, зато убеждают, что с этим надо бороться. А на самом деле может идти речь о миллионе разных вещей, которые называют ювенальной юстицией. Есть самый узкий и самый, на мой взгляд, правильный термин: ювенальная юстиция — это правосудие, предусмотренное для несовершеннолетних. Есть более широкое понимание ювенальной юстиции — это вообще вся деятельность государства в отношении детей. И здесь мы вспоминаем про органы опеки, комиссии по делам несовершеннолетних, остальные учреждения системы профилактики безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних», — объясняет адвокат Антон Жаров, возглавляющий бюро, сотрудники которого специализируются на семейном и детском праве.

Юрий Белановский, глава волонтерского движения «Даниловцы» и в прошлом замруководителя Патриаршего центра духовного развития детей и молодежи при Свято-Даниловом мужском монастыре, отмечает, что «антиювенальная кампания» в России началась раньше, чем появились первые ювенальные законы и технологии. Одноименный закон был внесен в Государственную думу РФ в 2002 году, но так и не принят. «Началось все с пары сугубо православных сайтов, где появлялись обличительные, а порой и клеветнические материалы. Их количество стало увеличиваться очень быстро, они обличали не только западные “перегибы” защиты прав детей, но и гипотетически возможные, но не существующие в силу отсутствия законов и практики варианты российской действительности. На этот процесс наложилось общая безнаказанность и произвол чиновников и правоохранительных органов, вполне обоснованный страх, что “благие намерения” не будут иметь ничего общего с действительностью. И любые случаи такого произвола толковались как предвестники грядущего тотального беззакония в лице этой самой ювенальной юстиции», — рассказывает Белановский. Эксперт поясняет, что православные активисты и общественные деятели стали наиболее активными борцами против ювенальной юстиции еще и потому, что опасались вмешательства государства в религиозное воспитание, когда решение родителей крестить детей или приобщить их к церковным таинствам и соблюдению правил может стать объектом внимания государства.

В феврале 2013 года Архиерейский собор РПЦ принял документ, озаглавленный «Позиция Русской Православной Церкви по реформе семейного права и проблемам ювенальной юстиции», в котором утверждается, что ребенка, конечно, необходимо защищать от жестокого обращения, но высказывается опасение, что «система ювенальной юстиции в том виде, в каком она внедрена в ряде зарубежных стран», может привести к ограничению прав родителей. Также «методы ювенальной юстиции могут быть применены для насаждения нерелигиозного мировоззрения и для ограничения религиозной свободы, в частности, права родителей определять мировоззрение и формировать нравственные убеждения ребенка», опасаются в РПЦ. В документе говорится о недопустимости изъятия детей из малообеспеченных семей, девальвации традиционных семейный ценностей и сбора «избыточных персональных данных», касающихся семейной жизни.

В октябре 2014 года о ювенальной юстиции высказался президент Владимир Путин, отвечая на форуме Общероссийского народного фронта (ОНФ) на вопрос о так называемом «дружественном правосудии» для детей. «Ювенальная юстиция или то, о чем вы сейчас говорите, представляет из себя угрозу вмешательства в дела семьи. Это очень опасная вещь. Во многих странах себя не оправдала практика, она такая — 50 на 50», — сказал Путин.

Детский суд

«Дружественное ребенку правосудие», о котором спрашивали президента, обсуждается в экспертном сообществе уже много лет. Речь идет о создании ювенальной юстиции в узком смысле слова: выделении отдельных судов или судей, которые специализировались бы на рассмотрении уголовных дел с несовершеннолетними обвиняемыми, гражданских дел о лишении родительских прав и определении места жительства детей, уголовных дел, в которых дети являются потерпевшими или свидетелями. Среди предложений — введение при таких судах должности независимого социального работника, который мог бы представлять интересы ребенка, собирать информацию о семье и передавать ее суду для более информированного подхода к решению или вынесению приговора.

«Задача ювенальной юстиции по отношению к детям, совершившим правонарушение, в том, чтобы как можно меньше из них попало в тюрьму, — говорит Белановский. — Но это не значит, что преступление должно оставаться безнаказанным. Просто наказание должно быть не карательным, а реабилитационным. Малолетний правонарушитель должен, с одной стороны, постараться восполнить тот ущерб, который он кому-то нанес, исправить положение и, с другой стороны, сделать нравственный вывод для себя, как исправиться самому».

Президиум Совета судей РФ в декабре 2014 года вынес постановление «О формировании дружественного к ребенку правосудия». Суть документа: необходимо вернуться к обсуждению такого правосудия и возобновить деятельность рабочей группы, прекратившуюся в 2012 году. Судьи признают, что работать надлежит во взаимодействии с органами опеки и профилактики безнадзорности, обеспечивать специализацию судей и формировать службы пробации и медиации для несовершеннолетних.

Впрочем, есть вопросы, на которые российские судьи не готовы отвечать просто потому, что их пока перед ними не ставят. Например, при лишении родительских прав не принимается во внимание мнение самого ребенка. «К сожалению, на сегодняшний момент в Верховном суде РФ превалирует точка зрения о том, что лишение родительских прав — это мера ответственности родителя. Пока этот концепт не сменится на то, что лишение родительских прав — это мера защиты ребенка прежде всего, мы будем иметь то, что имеем. Только при виновном поведении родителя, пусть он даже 10 лет не приходил к ребенку и ребенок его не знает, он может быть лишен прав, нет виновного поведения — нет лишения. И наоборот: если ребенок весь в слезах, соплях и хочет общаться, но между родителями конфликт — то все равно лишают, потому что мнение ребенка — это его личные проблемы», — говорит адвокат Жаров.

Законы и стратегии

Создание «дружественного» ювенального суда — часть реализации принятой в 2012 году «Национальной стратегии действий в интересах детей в 2012 - 2017 годах» и утвержденной в 2014 году «Концепции восстановительного правосудия». Эти документы, как и разработанная под руководством депутата Елены Мизулиной «Концепция государственной семейной политики Российской Федерации на период до 2025 года», — своего рода декларации о намерениях.

Если говорить о действующих законах, то сферу детского права и семейных отношений регулирует, прежде всего, Семейный кодекс РФ. Работа и полномочия органов опеки и попечительства и других учреждений системы профилактики безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних (речь идет, в частности, о комиссиях по делам несовершеннолетних и отделах по делам несовершеннолетних в МВД) регулируются ФЗ «Об опеке и попечительстве», ФЗ «О об основах системы профилактики безнадзорности», ФЗ «Об основах социального обслуживания граждан», законами субъектов федерации о социальном патронате и другими нормативными актами.

Органы опеки и попечительства — это часть исполнительной власти субъекта РФ. В Москве управление по опеке и попечительству входит в Департамент соцзащиты населения города, отделы опеки есть в районных и окружных управлениях соцзащиты. В реальности речь идет о трех-пяти специалистах (педагогах, юристах или социальных работниках) на район, в обязанности которых входит устройство детей в семьи, отслеживание условий в этих семьях, надзор за деятельностью детдомов и интернатов, участие в судебных разбирательствах с участием детей, оставшихся без попечения родителей, выявление нуждающихся в опеке и попечительстве. Уполномоченный правительством орган федеральной власти, который разрабатывает требования и рекомендации, а также методические материалы для органов опеки и контролирует их деятельность, — Министерство образования и науки РФ.

Как это работает

«Органы опеки идут в семью не просто по сигналам — а по очень громким сигналам. Они загружены всякой ерундой, нужно писать тонны бумаг. Если вы попробуете зайти в орган опеки в конце рабочего дня, вы обнаружите всех на рабочем месте — все пишут отчеты. Днем они были в суде, а вечером надо писать кучу бумажек: сколько путевок получили в прошлом году приемные семьи, сколько опекунов возмездные, сколько безвозмездные и так далее, с разбивкой по возрасту ребенка. На хождение по домам времени нет», — рассказывает адвокат Жаров.

«Сигналом» для органа опеки может стать заявление самого ребенка или кого-то из родителей об оказании им помощи. Информация также может поступить из суда — если в приговоре по какому-либо уголовному делу содержится информация о неблагополучии семьи, — а также из органов следствия, прокуратуры, органов дознания или от участкового, из комиссии по профилактике безнадзорности, от родственников, из организаций (в том числе негосударственных), просто от граждан и из средств массовой информации.

Если органу опеки становится известно об угрозе жизни или здоровью ребенка, его сотрудник должен отправиться в квартиру незамедлительно. Если сообщается о других признаках неблагополучия, посетить семью необходимо в течение трех дней. «Обследовать» условия жизни семьи сотрудник опеки идет в сопровождении сотрудника центра социальной помощи семье и детям, а если есть сведения об угрозе жизни и здоровью, то приглашает еще и сотрудника районного подразделения МВД по делам несовершеннолетних.

Основные понятия, которыми оперируют представители государства при вмешательстве в жизнь семьи — «трудная жизненная ситуация» и «социально опасное положение». Находящимися в трудной жизненной ситуации являются семьи, в которых отсутствуют условия для нормального воспитания и развития ребенка: в частности, у родителей нет работы, постоянного места проживания, жилищно-бытовые условия оцениваются как «неудовлетворительные», недостаточно денег для обеспечения потребностей ребенка. К трудным жизненным ситуациям отнесены смерть одного из родителей, развод, постоянные конфликты между членами семьи, возвращение одного из родителей из мест лишения свободы. Этот перечень определяется «Регламентом межведомственного взаимодействия в сфере выявления семейного благополучия», в Москве он утвержден заммэра по вопросам социальной политики Леонидом Печатниковым. При этом в перечне признаков трудной жизненной ситуации есть важное примечание: «Семья считается находящейся в трудной жизненной ситуации при наличии вышеуказанных критериев только в том случае, если наличие данных критериев сочетается с ненадлежащим исполнением родителями своих родительских обязанностей». То есть само по себе возвращение отца из колонии или отсутствие официального трудоустройства — еще не основание считать ситуацию «трудной».

В «социально опасном положении», согласно тому же регламенту, семья или ребенок оказываются, если ребенок находится без надзора в обстановке, опасной для его жизни и здоровья или «не отвечающей требованиям его воспитания и содержания». Эту формулировку жестко критикуют противники ювенальной юстиции, ссылаясь на то, что представление о требованиях воспитания разное у разных семей. Еще один критерий опасного положения — совершение ребенком правонарушений. Третий — неисполнение родительских обязанностей: у ребенка нет необходимой одежды и регулярного питания, в квартире антисанитария, ребенок не ходит в школу без уважительных причин, ему не оказывают медицинскую помощь и поощряют вредные привычки. Также к критериям социальной опасности относятся злоупотребление родителей алкоголем, употребление наркотиков, вовлечение детей в совершение антиобщественных деяний. И, наконец, — наличие признаков жестокого обращения.

Все эти критерии — и трудной ситуации, и опасного положения — критикуют справедливо, говорят юристы. В первую очередь — за неконкретность формулировок. Ни в законах, ни в подзаконных актах нет ответа на вопросы: какие именно жилищные и бытовые условия считать неудовлетворительными; как часто должны повторяться конфликты, чтобы признать их «постоянными»; какая обстановка считается опасной для жизни и здоровья, а какая — не отвечает условиям воспитания; какая одежда необходима ребенку, и что считается нерегулярным питанием; какие санитарные условия считаются неприемлемыми; о каких антиобщественных действиях родителей идет речь; что может являться признаками жестокого обращения, в частности, включается ли в это понятие психологическое давление?

«Вот случай из моей реальной практики: в многодетную семью пришла 23-летняя девушка из отдела опеки, молодой специалист после вуза, ее отправили обследовать условия жизни подопечного. А семья только что приехала с дачи с тремя детьми и двумя собаками. Представляете, что творится в квартире? Мамаево побоище, где бегают собаки и зачуханные грязные дети. Стоят засохшие цветы, все в пыли, а из еды в холодильнике — заплесневелый апельсин. И девушка из опеки, не слыша объяснений про дачу, описывает, что видит: антисанитария и в холодильнике нет еды. А у нее нет никаких правил по этому поводу — что считать антисанитарией, могут ли быть какие-то исключительные случаи, нужно ли выслушать объяснения родителей. И эти правила надо прописывать. Они могут оказаться плохими, тогда их можно будет улучшать. Но сейчас их просто нет, никаких», — рассказывает адвокат Жаров.

Побывав в семье, сотрудники центра социальной помощи пишут свой отчет, а сотрудник опеки составляет акт, начинает собирать документы, подтверждающие неблагополучие (родители состоят на разного рода учетах, не работают, совершают правонарушения и так далее) и готовится к повторному визиту. Предлагает родителям ребенка социальный патронат — регулярное наблюдение за семьей, профилактические мероприятия, психологические консультации. Подписание договора о социальном патронате может быть только добровольным, причем с 10-летнего возраста учитывается мнение ребенка. Правда, договор может быть подписан только с родителями — так что если ребенок за, а родители против, патроната не будет.

Если родители от патроната отказываются, орган опеки в течение трех дней должен передать материалы в комиссию по делам несовершеннолетних. «А по закону комиссия по делам несовершеннолетних может, например, наказать маму на 500 рублей, дать рекомендацию или предписание», — объясняет Жаров.

Отобрать нельзя вернуть

«Отобрание ребенка», согласно статье 77 Семейного кодекса РФ, производится только при непосредственной угрозе жизни и здоровью ребенка. И здесь вновь — и наиболее остро — стоит вопрос критериев: что считать непосредственной угрозой. «Если формулировку статьи 77 читать буквально, то отобрать избитого ребёнка — нельзя. Он уже избит, и, если кровью не истекает, угрозы жизни и здоровью непосредственно не имеется. Не хватает понятного перечня, понятной базы критериев, пусть не закрытого, но всё же списка, на который можно было бы опираться. То, что в доме нет еды — основание? То, что родители не работают — основание? То, что ребёнок в синяках — основание? Надо ответить на все эти вопросы, если не в законе, то по крайней мере, в методических материалах», — призывает юрист.

Отбирая у родителей ребенка, сотрудники органа опеки составляют акт, который подписывают все присутствующие должностные лица, копию его отдают родителям. Уведомление об отобрании ребенка направляют прокурору (правда, дальнейшая роль прокурора в процедуре не вполне ясна), а самого ребенка отвозят в центр соцреабилитации, при необходимости — в больницу или же детский дом. В течение семи дней орган опеки обязан обратиться в суд с иском о лишении родителей родительских прав или ограничении в правах. При этом разбирательство может быть назначено судом и через неделю, и через две, и через два месяца — в зависимости от загруженности. Ребенок в это время находится «в учреждении», а родителям, которые по закону пока никак не ограничены в правах, ограничен или вовсе запрещен к нему доступ.

«Процедура отобрания худо-бедно какая-то есть, а обратной процедуры нет. Вот отобрали ребенка и держат его в приюте — на основании чего? Или запихнули в инфекционную больницу и врачи не пускают мать — на каком основании? Кто они такие? В таких ситуациях мать может ребенка просто забрать. Опека начинает выдумывать: принесите бумагу, что вы устроились на работу, что вы прошли медкомиссию. А откуда этот список документов? А ниоткуда, они его придумали на ходу, "уже 20 лет им пользуемся, еще Глафира Семеновна с 82-го года нам оставила его". И получается, что если ты алкоголичка, но у тебя есть горло, ты умеешь кричать и требовать, — то сидишь с ребенком. А если нет горла — то кошки, не кошки, а ребенка отобрали и ребенок в подвешенном состоянии сколько угодно находится», — констатирует адвокат Жаров.

Юристы выступают за судебную фиксацию процедуры отобрания — по аналогии с арестом подозреваемых или обвиняемых в совершении преступлений. При такой процедуре через три-пять дней (в разумный срок, необходимый для сбора документов) дело мог бы рассмотреть суд и вынести мотивированное постановление об отобрании, которое родители могли бы обжаловать, и в котором был бы строго ограничен срок нахождения ребенка на попечении государства — например, до решения суда об ограничении или лишении прав. Но пока подобная инициатива существует лишь на словах. В части случаев — например, при возбуждении дела о побоях — содержание отобранных детей в детском доме до решения суда регулируется постановлением следователя или дознавателя. В большинстве случаев — не регулируется ничем.

«Опека не знает, как отдавать ребенка обратно. Они за него отвечают, он у них, а правил передачи обратно нет. И они боятся, перестраховываются, — говорит адвокат. — И получается, что противники ювенальной юстиции у нас придерживаются той позиции, что пусть лучше все это в законе никак не будет описано, а то опишут еще плохо. Могут и плохо описать. Но пока никак не описано, и мы даже не можем сказать, что опека что-то нарушает, потому что правил нет».

Статистика и интересы детей

Согласно статистике Судебного департамента РФ за 2014 год, районными судами в России рассмотрено 47 932 дела о лишении родительских прав. 42 179 исков были удовлетворены. Но такая статистика не дает понимания, сколько детей забрали из семей: ведь лишить прав могут и одного родителя, кроме того, дети могут остаться под опекой других близких родственников.

Согласно данным Министерства образования и науки РФ, всего в 2014 году был выявлен 61 621 ребенок, оставшийся без попечения родителей. Из них от 4 983 детей матери отказались при рождении.

По той же статистике Минобрнауки, в 2014 году 14 561 ребенок вернулся в родные семьи из сиротских организаций и семей опекунов.

При этом, по словам адвоката Жарова, многих детей, по факту остающихся без семьи и без возможности обрести новую, такого рода статистика просто не учитывает — все из-за того же отсутствия у органов опеки реальных и прописанных в законах и методичках способов работать с семьей. «У опеки единственный юридически закрепленный способ работы с семьей — это предложить маме поместить ребенка в детский дом. Все остальное — это поговорить. Других мер нет. И вот приходят сотрудники опеки в семью, где все плохо, и надо ребенка явно забирать, не выживет он там. Тогда мать сажают писать добровольное заявление: “Я такая-то добровольно помещаю своего ребенка временно в связи с тяжелым материальным положением в дом ребенка. На год”. Мама может его посещать, может не посещать, никак ни на что это не влияет. Допустим, ребенку два года. Он растет без мамы — раз. Не отражается в статистике детей, оставшихся без попечения родителей, потому что в детдом помещен по заявлению мамы — два. Не может быть устроен в другую семью, поскольку он в детдоме временно и вообще "семейный" — три. И все довольны. Ну, кроме ребенка, но он же не может себя защитить».
http://zona.media/practice/children/

Медведева: Это очень просто. Потому что, естественно, что для ребенка нормальна и желанна среда семьи. Если уж так получилось, что у него нет родной семьи по разным обстоятельствам, то нужно создать условия, максимально приближенные к семейным. Насколько это возможно, конечно, потому что родных родителей, даже плохих, все равно заменить невозможно. Но насколько возможно, хотелось приблизить атмосферу семьи.

Сорокина: То есть смысл этого — разукрупнение, потому что у нас дети находились в больших замкнутых, что называется, коллективах, одного возраста, как правило.

Москвичев: Я бы здесь дополнил, что наша существующая система детских домов, она давно уже сложилась, в социалистическое время, и считалось, что когда ребенок попал в детский дом, это значит, что он обрел свое постоянное место жительства. И после этого деятельность социальных служб, органов опеки и т.д. могла на этом закончиться, потому что он уже на постоянном месте. И в этом постановлении, собственно говоря, главное изменение, которое происходит, что в детском доме у ребенка всегда временное жительство, что ребенку нужно и можно искать или замещающую семью, продолжать работать с его родной семьей, потому что то, что она лишена родительских прав, это не значит, что она ушла из жизни. Он выйдет из детского дома в совершеннолетие, и он будет общаться с родственниками, он как-то может с ними встретиться.

Медведева: Кроме того, бывают временные лишения родительских прав, а бывает, что мать вообще не лишена родительских прав, а просто находится в тюрьме.

Москвичев: Как только ребенок попадает в детский дом, работа с семьей, семья кровная забывалась в принципе, как будто ее нет. Поэтому это очень важно было изменить.

Сорокина: Я правильно понимаю: смысл в том, чтобы дети, пока они не определены в семью, жили в каких-то условиях, близких к семейным — разновозрастные, в каком-то отдельном помещении?..

Москвичев: Братья и сестры вместе, это очень важно.

Сорокина: И при этом должна вестись активнейшая работа либо по налаживанию ситуации в их кровной семье, либо по поиску какой-то семьи, которая возьмет их к себе?

Медведева: Да. Ну и параллельно, конечно, социализация. Потому что мы знаем, что очень многие дети, выходя из детского дома, не умели купить продукты в магазине даже. Когда у них образовывалась собственная семья, они не понимали, как вести хозяйство.

Москвичев: Что чай сладкий изначально, потому что они получали его с сахаром.

Сорокина: И еду должен кто-то готовить. Хочу к Анатолию Анатольевичу обратиться, потому что сами эти деревни-SOS, на мой взгляд, уже давным-давно… сколько лет уже у вас?

Васильев: В России — 20 лет, а в мире с 1949 года.

Сорокина: Уже в России 20 лет существуют деревни-SOS, и за эти 20 лет доказали, что это очень даже перспективно и замечательно. Чем отличаются деревни-SOS от того, что сейчас предлагается правительством?

Васильев: Каким-то образом прообразом изменений стала деревня-SOS. Даже в Национальной стратегии действий в отношении детей была фраза записана: «Реформировать существующие детские дома и школы-интернаты по типу детских деревень». Поэтому эта фраза вошла, но, понимаете, все чиновники, которые у нас были, высокого ранга, они все умилялись хорошим условиям, как хорошо дети растут. А суть-то, ее нельзя перенести одним постановлением в детские дома существующие, потому что суть детской деревни в том, чтобы создать привязанность между замещающими родителями и ребенком не краткосрочную. Поэтому мы набирали детей, не отбирали, а набирали с учетом, что мы создаем семьи в деревне-SOS, что мама должна их полюбить, дети тоже должны привязаться. И вот это не на месяц, не на два, не на полгода, а на долгое время. Эта система сработала. Но вот сейчас это перенести в государственную систему очень сложно.

Сорокина: Мне тоже непонятно — как разрешить этот конфликт? С одной стороны, правильная идея, что дети временно, их надо размещать в семьи, а с другой стороны, а вдруг они пробудут там до 18 лет? А вдруг это долгая история? Что ж, они все время будут как в пункте временной передержки?

Васильев: Сейчас в детских домах, в основном, остались тяжелобольные дети, дети-инвалиды и подростки. Уже для специалистов понятны категории детей. И мне кажется, что надо идти от категорий детей, и для каждой из них создавать условия. Потому что взять подростка в 16-18 лет — им не нужна мама-воспитательница. Им не нужны эти замещающие родители, им нужен товарищ, наставник, кто сможет ближе ему к возрасту помогать в жизни дальше идти. Тут он никогда не создаст привязанность с этими замещающими родителями или замещающей мамой.

Сорокина: Но, с другой стороны, ведь это одна из громадных проблем детских сиротских учреждений — создание привязанностей. Это же огромная проблема.

Васильев: Огромная проблема, и она, к сожалению, в идеальном смысле, она не решится в государственной системе. Вот сейчас был прекрасный проект, на мой взгляд, о создании профессиональной замещающей семьи. И сейчас Минтруд его зарубил, только потому, что надо прописать, что мама работает 24 часа в сутки. Это противоречит Кодексу трудовому, все.

Сорокина: Это что? Это по типу фостеровской семьи?

Васильев: Да, патронат.

Сорокина: У нас же был патронат неплохой, в нескольких регионах это все работало.

Васильев: Был. Но, понимаете, на мой взгляд, тот патронат был хорош в каком-то смысле, потому что патронатные воспитатели находились на сопровождении того детского дома, они получали профессиональную подпитку. И дети были не… детский дом знал, что с детьми, как. Хотя дети жили реально в семьях.

Сорокина: Приемные родители могли приходить туда за помощью, консультацией, получать поддержку специалистов.

Васильев: А сейчас патронат — он нового содержания, он отличается от приемной семьи только сроком пребывания, год. И соответственно, органы опеки вообще перестали эту форму применять.

Медведева: Мне говорили многие приемные родители, что они вынуждены оформлять патронат, а не становиться приемными родителями. Мне, например, не нравится патронат. Я считаю, что если ты хочешь растить ребенка — усынови его.

Васильев: Или возьми в семью свою.

Медведева: А мне объясняли, что мы бы с радостью усыновили, но просто у нас не хватит денег. У нас своих детей, предположим, трое, а мы еще троих берем. А вот патронатной семье платят гораздо больше.

Сорокина: Мне кажется, это в разных регионах может быть по-разному.

Медведева: Мне говорили в Москве.

Москвичев: В чем опека отличается от патроната? Патронат предполагает, что родители — профессионалы, то есть они еще работают. А при опеке родители получают деньги на содержание ребенка, и в Москве они достаточно большие.

Медведева: Но это вызывает всегда вопрос, не берут ли детей для заработка. Это очень сложный вопрос.

Сорокина: Усыновление, конечно — чистый вариант. Никто ничего не получает, взял ребенка — и он твой. Но у нас как было 6—7 тысяч усыновлений в год в России, так и осталось, что бы там ни предпринимали. Потому что не могут люди брать больше.

Москвичев: Проблема с усыновлением, в том числе, заключается в том, что если ребенка усыновляют, он оказывается лишен многих гарантий. И родители лишены, оказывается, многих гарантий. В том числе, например, гарантии ребенка на получение жилья. Если бы у нас кровные родители могли бы гарантировать своим детям, в том числе кровным детям, жилье, то, возможно, они бы тогда усыновляли.

Медведева: Если мы говорим на тему усыновления, патроната, я точно знаю про Мордовию, что там такие бывают бедные семьи, что сначала отказываются от детей, а потом над ними же родная мать оформляет патронат только для того, чтобы их прокормить.

Москвичев: Родной матери не дадут, скорее, может быть кто-то из родственников.

Сорокина: Это сплошь и рядом. Поэтому здесь, конечно же, нельзя рассчитывать на то, что все будут усыновлять, это нереально. Особенно если ребенок с каким-то заболеванием серьезным, особенно если это подросток, которому действительно вот-вот уже жилье понадобится отдельное. Тут масса проблем. И хорошо, что есть разные формы.

Москвичев: Мне кажется, мы в этой передаче снова начинаем ставить проблему с головы на ноги. Я всегда, наверное, с 1998 года, говорю, что говорить о замещающей семье и размещении детей имеет смысл только после того, когда сделано все возможное с родной семьей ребенка.

Сорокина: Это правда. Если хотите, давайте именно про это. В этом новом распоряжении, которое с сентября начинает работать на всей территории Российской Федерации, есть важная составляющая — это то, что приоритетом становится работа и с кровной семьей, и с семьей потенциальных усыновителей или тех, кто просто возьмет в семью. Кроме того, профессионалы должны работать с этими небольшими сообществами, которые остаются вместо детского дома. Это очень правильная позиция. Мне только непонятно, почему раньше этого не было? почему раньше работа с кровной семьей не проводилась? Ведь органы опеки как были, так и остались.

Москвичев: На мой взгляд, эта традиция сложилась еще с советских времен, когда семьи, условно, попавшие в трудную ситуацию, определялись как неблагополучные. И они лишались того голоса, который могла бы иметь семья, то есть они обозначались как плохие родители, у плохих родителей надо детей забрать и передать хорошим. И для работы с семьями в трудных ситуациях нужны очень профессиональные кадры. У нас с этим была всегда проблема, и проблема остается. И сейчас, даже когда постановление и идеи эти приняты, к сожалению, профессиональная подготовка наших кадров остается небольшой.

Васильев: Их надо готовить.

Медведева: Мне кажется, что дело не только в этом. Я очень много вынуждена заниматься по своей общественной работе проблемами ювенальной юстиции, и я вижу, что сегодня можно сказать пароль центральное понятие, это достойная жизнь или не достойная. Под достойной жизнью всегда понимается жизнь в очень хороших условиях — в хорошей квартире, где вовремя сделан ремонт, где у родителей хорошая работа и т.д. Так вот, мне кажется, что дело не только в кадрах, а дело в том, что сдвинуты акценты. Вот в этот перечень того, что составляет достойную жизнь ребенка как-то не включено самое главное — родная мать и родной отец. Какие бы ни были прекрасные условия, если нет этого условия, центрального, главного, это уже все равно не нормальная для ребенка жизнь. И наоборот, какая бы ни была семья, кстати, хочу сказать про детдом, дети в детдома, даже если их мать или отец (или оба) сидят, мать — алкоголичка тяжелая, попробуй сказать про нее плохое слово. Ребенок глаза готов выцарапать. Он ждет и любит ее, эту мать.

Сорокина: Это все понятно. Но сколько мы знаем примеров, когда эти замечательные любимые мамаши исчезают, а детей закрывают в доме на энное количество дней, они там с голоду обои едят. Это мы все тоже прекрасно знаем. Что мы, не знаем, что у нас алкоголизм, что у нас наркомания, что у нас масса семей есть, у которых не то что забирать надо, вчера надо было, позавчера. И такое же тоже сплошь и рядом. Понимаете, когда забирают от доброй матери только потому, что у нее бедновато, сразу об этом пресса и говорит во всю ивановскую. Это случай единичный, когда от хороших матерей забирают по бедности только, и сразу вся общественность поднимается.

Москвичев: Это очень важно, что общественность поднимается, когда происходят такие случаи.

Медведева: Я была на Западе в командировке, там уже общественность не поднимается. Там это уже утверждено, что если вовремя не сделан ремонт или папа потерял работу не по своей вине, запросто можно отнять ребенка, никакая общественность уже не поднимается.

Сорокина: Это где?

Медведева: Я была в Швеции, в Дании, в Финляндии, во Франции, в Италии, в Испании.

Москвичев: В Швеции, Норвегии и Финляндии невозможно отобрать детей навсегда в принципе. Там нет идеи лишения родительских прав.

Медведева: Как детский психолог, я знаю, что даже когда детей отбирают не то что на два года, а на два дня без объяснения причины — эту травму часто невозможно компенсировать.

Сорокина: Давайте не про них, мы все-таки про нас говорим.

Васильев: Мы идем медленными маленькими шагами в какой-то нормализации. В данном случае это постановление — оно маленький шажочек в этой системе выстраивания, хотя я сам довольно-таки пессимистично отношусь к его реализации в детских домах, потому что я понимаю своих коллег-директоров, как они сейчас за голову схватились, потому что их с сентября может прокуратура проверять, как они создали эти семейные условия, какие сроки они должны выдержать пребывания ребенка. Нигде же не сказано, какой срок ребенок в детском доме будет.

Москвичев: В Москве этот процесс пошел раньше. У нас центры содействия семейному устройству появились вместо многих детдомов.

Васильев: Создают квартиры, блоки квартирные…

Сорокина: На какие деньги?

Васильев: На государственные.

Медведева: В отличие от вас я считаю, что это все-таки лучше, чем если будут неизвестно какие. Они бывают разные — общественные организации, мы это слишком хорошо знаем.

Васильев: Вот таких организаций, как наша, детские деревни, их всего вообще в России 2—3.

Сорокина: Я была в гатчинской семейной деревне. Это которая на деньги Тимченко сделана?

Васильев: Да.

Сорокина: И у вас хорошие впечатления?

Медведева: Нет, у меня впечатления хорошие от приемных родителей, от того, как они воспитывают детей, как родные. А вот что там творится, как на это влияют всякие неопротестантские секты, как на это закрывает глаза директор фонда, это я тоже видела. Собственно, поэтому меня туда пригласили — чтобы я помогла им разобраться в этом.

Сорокина: Мне кажется, что даже если секта, с счастью, не гуляет рядом, там все равно проблем должно хватать.

Васильев: Ну конечно. Возьмите любое сообщество замещающих семей, оно требует сопровождения профессионального. Чем хороша детская деревня (опять хвалю свою систему), потому что у нас мощная система сопровождения. Помимо того, что у нас оказывается помощь детям, мы много уделяем внимания самим мамам или семейным парам в их профессиональном невыгорании, так скажем. Чтобы они не выгорали, чтобы они с любовью к детям относились и всячески их поддерживали. Там еще этого нет, там, может быть, это будет.

Сорокина: Просто это пример, когда мало выкупить землю, поставить дома, начинить их техникой, кроватями, играми и даже подобрать подобающих родителей, но все равно этого недостаточно, потому что возникнет сто тысяч вопросов и проблем, которые придется решать, и далеко не всегда возможно это сделать этим самым родителям.

Москвичев: К сожалению, не всегда на этом этапе обращаются к профессионалам, которые уже имеют опыт, например, к тем же деревням-SOS. Если бы они обратились…

Васильев: Кстати, к нам еще практически никто и не приехал за время это, как приняли Национальную стратегию.

Сорокина: За опытом никто не приехал, здорово. А создавать будем примерно то же самое.

Медведева: А я ведь неслучайно упомянула о ювенальной юстиции. Вы не думайте, что я ушла далеко в сторону. Я слышала, что это постановление имеет в виду подушевое финансирование. Вот, например, в этой искусственной семье пятеро детей. Значит, на пять душ и будет финансирование. При этом, заметьте, они должны делать все для того, чтобы у ребенка появились приемные родители или свои родители пришли бы в разум. Следовательно, если они отдадут, они должны готовить детей к этому…

Сорокина: Они возьмут другого ребенка.

Медведева: А откуда они будут все время брать детей, чтобы восполнить?

Сорокина: У нас около 100 тысяч в год.

Медведева: Авы понимаете, что тогда есть соблазн отнимать детей даже из тех семей, из которых отнимать не надо, чтобы восполнить? Чтобы подушевое финансирование оставалось прежним?

Москвичев: Я не встретил там именно подушевого финансирования, в самом постановлении. Что мне не хватает в этом постановлении, это обязательства работать с родной семьей. Там есть рекомендация работать, а обязательства нет.



Сорокина: Я хотела сказать, что из тех немногих цифр, которые мне удалось найти в самое последнее время, я увидела такое, что в августе этого года, прямо перед месяцем, когда проверять на реализацию надо, только примерно 30% детских сиротских учреждений смогли как-то приспособиться к этим новым требованиям. Вопрос: а когда же все это будет реализовано и как это реализуется?

Васильев: Я сейчас был в июне-месяце на съезде директоров детских домов России в Самаре. И там, конечно, директора со всех регионов собирались и, конечно, они в каком-то тоже растерянном состоянии: как это реализовывать? Потому что где-то кому-то дали деньги, а где-то — нет. Где-то есть детские дома, где туалеты на улице.

Сорокина: Как это все будет проводиться — не очень понятно.

Васильев: Не очень понятно самим исполнителям — вот в чем парадокс. Но сейчас первый шаг делают: делают блоки-квартиры, объединяют мальчиков с девочками.

Сорокина: Такая мини-семья. Ну, пытаются что-то делать. Я только хочу сказать, если мы уж об экономике заговорили, что, опять же, из тех немногих цифр, что мне удалось найти, я вычитала, что по-разному в регионах оценивают содержание ребенка в детском сиротском учреждении еще до реорганизации. В некоторых, примерно, в бедных — по 300-350 тысяч в год на ребенка, в очень богатых — до 2 млн. содержание одного ребенка.

Москвичев: 1 млн. 200 было в Москве два года назад.

Сорокина: Содержание ребенка в семье для государства — куда более экономная история. Если усыновили — вообще ничего не надо. Если приемная семья — это совсем несопоставимые деньги, это совсем другая история. Мне кажется, что и это была причина реорганизации или только забота о детях?

Москвичев: Я думаю, что это все-таки вторая причина. Если говорить об изменении ситуации, это изменение требует больших средств на начальном этапе. Это должны быть средства на переобучение, это должны быть средства на реорганизацию. Если уж говорить по-хорошему, то снизив акценты финансирования государственных учреждений, важно увеличить материальную поддержку кровной семьи, потому что кровная семья материально, оказывается, вообще не защищена.

Сорокина: Вот у меня вопрос, если мы опять возвращаемся к кровной семье, с которой нужно работать. В этой семье, например, нет жилья, мать одна тянет. Самые бедные, как мы знаем, матери-одиночки с несколькими детьми. Мать одна тянет нескольких детей, и она лишается, например, работы, у нее не хватает, даже если работает, денег. В общем, куча проблем. А чем может в данном случае опека или соцработник помочь этой семье? Квартиру что ли ей дадут? Не дадут. Работу найдут? Большой вопрос.

Москвичев: Дело в том, что я с 1998 года занимаюсь с семьями в кризисных ситуациях. Это были семьи воспитанников наших детей в приюте, это были семьи от комиссии по делам несовершеннолетних. И, действительно, у социальных работников очень не много полномочий. Но вопрос, который мы могли бы оставить: дать поддержку семье и организовать вместо давления на нее, чтобы она получала то, что ей положено хотя бы по закону, потому что дело в том, что наши семьи не могут часто получить то, что им положено по закону, потому что для этого нужно собрать определенные документы, а нет компетенции.

Сорокина: То есть соцработник может подсказать, как это все сделать и сделать даже?

Москвичев: Да, помочь с ресурсами.

Сорокина: Это помощь, согласна.

Москвичев: Есть волонтерские организации, например, та же организация волонтеров помощь детям-сиротам, она может оказать и материальную помощь через пожертвования. Вопрос, куда пойдут и кто их будет распределять. И, действительно, социальные работники профессиональные, могли бы оказаться здесь полезными и важными ресурсами.

Медведева: Дело в том, чтобы карательные функции сменились на функции помощи — это самое главное. Сейчас, к сожалению, очень часто органы опеки не опекают, а карают: берут, отнимают детей не у какой-то алкоголички, не у преступницы.

Москвичев: Я бы здесь сказал, даже у человека с алкоголизмом нельзя просто брать и отбирать детей. С ней тоже нужно работать, она тоже имеет свои права.

Сорокина: Это тоже важно.

Медведева: Ну можно мне задать вопрос, наконец? Я не понимаю, я ото всех слышу, мы это видим и сами, потому что живем не на Марсе, что в стране кроме всего прочего экономический кризис. Только что мы говорили о том, что на такую реорганизацию нужны очень большие деньги. Это совершенно ясно, что если семейного типа, то гораздо больше денег.

Сорокина: Так решение-то принималось давно, реализация просто к этому месяцу.

Медведева: Хорошо. Но почему нельзя было сориентироваться и немножко это отложить, потому что сейчас это все будет вкривь и вкось. Если нет денег ни на что, то откуда возьмутся на это?

Сорокина: Конечно, есть такой вопрос.

Москвичев: Я боюсь, мы не сможем на него ответить, мы его можем поставить.

Медведева: Нельзя так. Есть постановление, вот как наметили, так и сделать. Что же делать? Мы не знали, что такой будет скачок курса доллара, мы многого не знали еще совсем недавно. История вообще потеряла уже свое классическое течение. Вот раз – что-то случается и все, вся картина мира меняется. Но надо же это учитывать при принятии постановлений.

Сорокина: Но, с другой стороны, дети-то ждать не должны, что-то должно меняться хотя бы понемножку.

Медведева: Значит надо думать, как это поменять, не затрачивая больших средств.

Васильев: Мне кажется, надо прийти к обсуждению содержания вообще, расставить смыслы. Если мы понимаем, что часть детей все равно будет жить в детском доме, значит, для них определенные условия надо создавать, если мы знаем, что часть детей будет переходить в семьи, значит, никакой привязанности не надо создавать с воспитателями, пускай там сменные работают воспитатели и готовить к семьи. Есть подростки, как я говорил, и муженаставничество.

Сорокина: Все должно быть, опять же, адресно.

Васильев: От детей надо идти, а не от того, какие у нас там мысли в голове.

Медведева: Ну и потом, пускай перенимают опыт, есть же действительно хорошие детдома — это 39-й детский дом. Конечно, он не один такой, но их не так много, они рады делиться опытом, они рады учить других. В конце концов, стажировку можно проходить в таких детдомах.

Васильев: Я хочу сказать, что я сам воспитывался в детском доме, и один раз меня журналист лет 10 назад потряс своим вопросом. Он спросил: «Вам было трудно в детском доме, тяжело?». И я был в шоке от вопроса, потому что я вспомнил, что мне не было трудно. Когда я пришел в детский дом работать воспитателем, я был в шоке, когда я увидел глазами взрослого человека те условия: ту столовую, окошко раздаточное — я был в шоке, как они кушают. Хотя я сам это все прошел. Ребенок — он так не воспринимает эти условия.

Москвичев: Мы должны думать, к какой взрослой жизни мы готовим ребенка. И детский дом, возможно, очень неплохо готовит к определенным условиям жизни.

Сорокина: Если говорить про адресность. Если прям вот ну очень хорошие, то, может быть, особенно сейчас, и повременить и ничего такого не делать?

Медведева: Как я вам рассказывала перед эфиром: заползают под кровать, когда узнают, что пришли возможные приемные родители. Они называют свой детдом семьей. Я говорила со многими, выросшими в этом детдоме.

Москвичев: Я думаю, что здесь очень многое зависит от пластичности и от позиции персонала. На мой взгляд, если сотрудники понимают и принимают идею, что семья — это то, что важно, относятся с уважением к родной семье, они будут готовить. Если же они будут пугать… Я очень часто встречался с ситуацией, что родная семья…у вас были плохие семьи, у вас были плохие родители — убеждают…

Сорокина: Есть еще одна история. Это то, что эти детские дома, их соцработники, которые в детских домах, бывают настолько хорошие и профессиональные, что они ведут эту работу по устройству в семью очень даже замечательно. Такое же тоже сплошь и рядом. Поэтому почему отказываться от всего опыта, я не знаю.

Москвичев: От этого опыта не отказываются. Собственно говоря, эти социальные службы по устройству детей в семью и по работе с кровными семьями, теперь в детских домах будут появляться, и даже должны появляться.

Сорокина: Еще хочу успеть вот о чем. Дело в том, что в этом же постановлении я не очень поняла, как пережить страх тем коллективам, которые лишаются работы, особенно если это маленький городок, особенно это женщины, которые уже нигде не найдут другую работу? Они, конечно, будут цепляться за свою работу для того, чтобы не закрыли, не реформировали этот детский дом.

Васильев: Существует теория управления, и там всегда есть форматы изменений. Любая организация, претерпевающая изменения, должна готовиться к этому. И эти год-два до постановления, теперь сейчас… Кто мешает готовить коллектив к этим изменениям? Но тут надо головы немножко менять директорам, самим немножко вникать, и тогда коллектив пойдет, он не будет готов сопротивляться. Пока еще на съезде директоров, я увидел, что большинство директоров сопротивляются переменам. И я их понимаю, потому что они сами не видят перспектив.

Медведева: Ну и потому что люди вообще по своей природе консервативно. Для людей это нормально.

Сорокина: Но я хочу сказать, что, конечно, есть предложения на базе детских домов или домов ребенка создавать какие-то кризисные центры, центры сопровождения семьи, центры дневного пребывания тех же детей-инвалидов: не только сирот, но и домашних детей и т.д. И этого явно не хватает для тех же родителей, у которых…

Москвичев: И сопровождение родителей, и подготовка родителей понадобится, действительно, это очень важные вещи.

Сорокина: Конечно. Здесь вопрос упирается в способность набрать специалистов или переобучить этих специалистов, потому что, конечно же, пожилые нянечки вряд ли подойдут для этой работы. И в этом, конечно, еще есть огромная проблема, как я понимаю. Еще хотела вот о чем. Статистика в этом смысле мало меняется, сколько бы усилий ни прилагали, но из 10 выпускников из детских домов, буквально, считается, только один устраивается в жизни.

Васильев: Нет, это старая, вброшенная в свое время, она так и идет.

Сорокина: Поправьте меня, я буду рада. Последнее я видела — 3 человека из 10. Уже что-то по-другому?

Москвичев: В разных детских домах это разная статистика.

Васильев: Разная. Во-первых, вы понимаете, по моим наблюдениям, по опыту международному, и он у нас, эти цифры более-менее складываются. Из 100% выпускников, 10% — это звезды, которые все могут, у них свой потенциал настолько сильный, 10% — которым никто не поможет, они пропадут. А вот 80% — стабильный средний уровень.

Сорокина: Это неплохо. Это, наверное, у вас, в ваших деревнях-SOS?

Васильев: Нет, я работал в двух детских домах, где сам вырос, и еще в 5-ом в свое время работал. Я видел выпускников, мне было приятно на них смотреть. Да, были ребята, которые в тюрьму попали, да, кто-то там покончил самоубийством — я вообще не помню таких.

Медведева: А можно я скажу два слова на эту тему? Я приведу в пример воспитание детей-сирот, которое ни за какие миллиарды никакой новый русский не даст. Это Свято-Алексеевская пустынь — 120 км от Москвы по Ярославской дороге.

Сорокина: Я читала.

Медведева: А я очень дружу с настоятелем, отцом Иеромонахом Петром Василенко, стараюсь им помогать, потому что, конечно, там много проблемных детей, а я — клинический психолог. И несмотря на то, что к ним приводят детей процентов 80% с диагнозом «задержка психического развития», а то и хуже, при этом их учат в классической гимназии, они изучают греческий, латынь, а если кто-то хочет — санскрит. Там более 20 музеев, там потрясающая библиотека.

Сорокина: Они еще стариков там приветили, там социальный приют открывается.

Медведева: Очень правильно, что одинокие старики рядом с этими детьми. И там элитарное воспитание.

Сорокина: Там хорошее образование дают, это есть такое. Это негосударственное учреждение.

Медведева: Они очень мучаются, что не государственное учреждение, они бы рады, чтобы их взяли.

Васильев: Они мучаются только отсутствием финансирования, а так-то они свободны.

Сорокина: А так придут и будут контролировать.

Медведева: Да, инспекции бесконечно контролируют.

Сорокина: Конечно, с детьми же работают. Хочу вот о чем успеть. Скажите мне, пожалуйста, насколько эти преобразования облегчают работу общественных организаций: волонтеров? Насколько они делают более проницаемыми стенки этих сиротских учреждений?

Васильев: Вы знаете, в Москве пошел этот бум открытости организаций.

Сорокина: Это хорошо?

Васильев: С одной стороны, хорошо, с другой стороны, как и всякое движение, надо его направить. Конечно, я не очень доволен, как в Москве сделали, разработали регламент, и приказ департамента соцзащиты утвержден о работе с волонтерами, и там, например, есть такая вещь, что волонтеры должны пройти медосмотр прежде, чем войти в детский дом.

Москвичев: Причем медосмотр, практический равный профессиональному сотруднику.

Васильев: Для меня это дико, потому что я в детскую деревню принимаю волонтеров, и никаких… Я смотрю, чтобы адекватные были.

Сорокина: Слушайте, ну если у человека туберкулез, то, наверное, надо как-то это…

Васильев: Ну с туберкулезом никто не придет в детский дом.

Сорокина: А вдруг придет?

Медведева: Понимаете, вероятность равна почти нулю. А из-за этого унижают всех людей.

Москвичев: На самом деле, этот диалог сейчас с соцзащитой в Москве проходит, волонтеры, в том числе, высказывают свои пожелания, и они как-то учитываются. Мне кажется очень важным, что этот процесс предается огласке, что это обсуждается.

Сорокина: Но в провинции еще, конечно, есть проблемы.

Москвичев: Конечно, но в провинции еще проблемы с общественными организациями как таковыми. Я бы сказал, вообще сейчас некоторые проблемы с общественными организациями. И я о чем беспокоюсь — о том, что это постановление, оно очень прогрессивно, но вопрос его реализации не только в финансах, не только в финансах он может оказываться проблемным. Например, написано, что: временное пребывание, каждые полгода пересматривается план. И что? Например, ничего не было сделано. И что?

Сорокина: Может быть, это лишняя писанина просто. Я хочу пояснить то, что сказал Вячеслав. Дело в том, что там прописано, что каждые полгода составляется план развития и устройство этого ребенка конкретно. Мне кажется, что это превратится в какую-то отписку бесконечную, когда будут просто катать.

Москвичев: Может превратиться, если не будет прописано то, как это будет реализовано.

Медведева: А травма для ребенка, которому говорят: «Ты смотри, уже полгода прошло, год прошел, а тебя все еще не берут».

Сорокина: Нет, говорить-то ему не обязательно, это компетенция взрослых.

Васильев: Сейчас критерий оценки детских домов и руководителей детских домов — это передача детей в семьи. Чем больше передадут, тем лучше оценят.

Москвичев: Опять-таки, кровная семья должна быть защищена, чем лучше поработали с кровной семьей. Я, как семейный психолог, я со своей стороны очень беспокоюсь о том, что у нас не прописано в процессе подготовки специалистов, в том числе, семейная психология или семейная психотерапия — она не прописана у социальных работников. Если к замещающей семье предлагается форма…ну, например, выбор службы, где проходить обучение, чтобы стать приемной семьей, то у кровной семьи нет возможности выбрать службу, есть возможность только согласиться или не согласиться на получение услуг.

Сорокина: А выбор, конечно, должен бы быть.

Москвичев: И выбор, и неплохо было бы сотрудничество. И там больше прописано как реабилитационно-коррекционная работа с семьей и меньше акцент на помощь. Если к тебе приходят и говорят, что мы тебя пришли корректировать, то понятно, что мама с детьми может сказать: «Вы извините, вы сначала помогите, а потом корректируйте». Этого акцента меньше сделано. Он появился, в этом постановлении он уже есть, но как он будет реализовываться, кто будет готовить специалистов.

Сорокина: Смотрите, у нас дети-сироты идут по трем ведомствам: сначала Минздрав, если это Дом ребенка.

Васильев: В Москве все объединили сейчас.

Москвичев: В разных регионах по-разному.

Сорокина: В разных регионах по-разному. А так: Минздрав, Минобр и дальше Минсоцзащиты. В Москве это уже некое слияние прошло, они теперь к соцзащите относятся?

Васильев: Закрыли свои школы при интернатах.

Сорокина: И они все ходят в обычную школу. Ну это уже что-то чуть ли не с 2012 года?

Васильев: Нет, это только-только.

Сорокина: Отлично. А что делать, если в регионах этого не существует? Опять остается три отдельных ведомства, которые вряд ли начнут…

Васильев: Понимаете, закон об образовании новый, там вообще уже категория детских домов убрана из закона, поэтому вольно, невольно все равно все регионы придут к одному ведомству. Это позитивно. Не важно, какое ведомство, лишь бы к одному.

Сорокина: И еще важная тема напоследок. Мы примерно проскакали бегом по тем основным моментам, которые подразумевает это постановление, которое в сентябре должно в реализацию. И дело-то в чем? К чему мы стремимся, что нужно еще сделать? Потому что, как я понимаю, это еще очень промежуточный вариант, это еще тот самый компромисс, который нашло общество, бюджет, общественные организации и государство. А что мы хотим еще? Куда двигаться?

Москвичев: Главное, чтобы у ребенка была семья, которая его любит и в которой он не подвергается насилию. Лучше — кровная.

Медведева: Дело в том, чтобы максимально очеловечить маленького ребенка, и для этого надо создавать условия. И в эти условия, прежде всего, должна входить работа с кровной семьей. Я уже сказала, я совершенно с Вячеславом согласна: никто кровную семью, даже плохую, заменить не может. И ей надо давать деньги, ей надо оказывать помощь, надо вообще вернуть традицию милосердия в нашу жизнь, потому что у нас уже начался искусственный отбор, у нас уже стали делить людей на чистых и не чистых. Это абсолютно недопустимо в стране, где был Достоевский.

Васильев: Нам надо создавать нормальные с точки зрения человеческого разума условия для детей, где бы они ни жили: в кровной семье, в организации для детей-сирот. Человеческие, чтобы были удовлетворены в первую очередь интересы ребенка, а не наши чиновничьи интересы.

Сорокина: Я сто раз согласна с тем, что вы говорите про эти высокие цели. Я о другом. О том, что конкретно государство, уточняя свое законодательство и приводя в жизнь какие-то меры должно, может или хотелось бы, чтобы сделало в этом направлении? Вот есть это постановление, а что еще-то хочется?

Москвичев: Я надеюсь, что это постановление — очень важный шаг к тому, чтобы дети в ходе своей жизни становились более самостоятельны, ответственны.

Сорокина: А что для этого нужно сделать?

Москвичев: Мне кажется, что если будет возможность расти в семье и получать поддержку в семье, если будет возможность, например, с тобой будут считаться, в том числе, в учреждениях. Например, сейчас в прописано, что дети будут участвовать в выборе одежды, в выборе учреждений.

Сорокина: Понятно, вы бы прописали в первую очередь материальную и всяческую поддержку семьи: кровной или замещающей?

Москвичев: Кровной и дальше — замещающей. Тогда, мне кажется, это даст государству в будущем больше ответственных налогоплательщиков и сознательных граждан.

Васильев: Я бы все-таки продолжил бы лоббировать закон о профессиональных семьях, готовил бы профессиональных воспитателей. Пускай ребенок живет в этой профессиональной семье, один или два ребенка живут, а числятся при детском доме, как это было при патронате старом. Это первый момент, который, мне кажется, надо, он реалистичен достаточно.

Медведева: Я бы сказала, что любовь к ребенку должна стать не просто частью этого профессионализма, а основой профессионализма сегодня. Когда говорят о профессионализме, очень часто этого главного вообще не учитывают, не принимают в расчет.

Васильев: Потому что в связи с тем подбором подразумевают любовь к ребенку. Это главный показатель в системе отбора.

Медведева: Да, но мы видим, что часто люди из каких-то корыстных побуждений берут детей, потому что это финансирование.

Сорокина: Бесплатно еще никто не сумел прожить. Платить надо.

Москвичев: Я согласен, что система отбора очень важна здесь. И отбора, и подготовки.

Сорокина: Да, конечно, и профессионализации. Вот все, что успели, нам пора заканчивать. В заключении хочу сказать, что надеюсь, что вы что-то поняли из нашего разговора, понимаете теперь, куда движется эта система, узнали наши размышления на эту тему, и я очень надеюсь, наверное, как и все мои собеседники, что это только начало, что еще будут уточнения, шлифовка, какая-то большая адресность, как Анатолий Анатольевич сказал, в отношении разных групп детей, разных ситуаций, разных семей, потому что это каждый раз одна отдельная история, сколько бы людей ни было.
https://tvrain.ru/teleshow/sorokina/sor ... om-394765/

2. Существует несколько моделей ювенальной юстиции (обычно выделяют три: англо-американскую, континентальную и скандинавскую ), которые, к тому же, имеют значительные отличия в каждой стране.
3. Часто в сферу компетентности ЮЮ попадают ситуации, где ребенок является пострадавшей стороной. В том числе – ситуации насилия над ребенком.
4. В России работа над внедрением ювенальной юстиции проводилась в рамках Европейской социальной хартии, закрепляющей ряд общественных прав человека, а также на основе ратифицированной Конвенции о правах ребёнка и её положений, касающихся отправления правосудия в отношении несовершеннолетних. Во всех этих документах прописано право ребенка на семью и приоритет кровной семьи.
5. Все совершаемые в настоящее время нарушения в отношении изъятия детей из семей не имеют никакого отношения к ЮЮ, поскольку ни ЮЮ, ни ее элементов нам (в том числе мне и моим коллегам) внедрить не удалось. Ну, почти не удалось, были локальные эксперименты и успехи, приводившие к сохранению ребенка в семье, снижению рецидивов среди подростков и повышению эффективности помощи семьям в кризисных ситуациях. Все нынешние проблемы – отечественного производства (Органы опеки, Комиссия по делам несовершеннолетних и их прав, Подразделения профилактики правонарушений среди несовершеннолетних и т.д.)
6. Россия значительно опережает все развитые страны в которых реализована система ЮЮ по числу изъятий из семей, проценту инстиуционализированных детей (детдома, интернаты, дома ребенка), количеству заключенных несовершеннолетних.
7. Я разделяю опасения людей, что под видом ювенальной юстиции, или правосудия в отношении несовершеннолетних, будет реализована практика государственной репрессии и контроля нашего производства, не имеющая отношение к мировой системе ЮЮ и профессиональным технологиям помощи детей. Но использование при этом ссылок на зарубежный опыт неадекватно.
8. Критики ЮЮ, на мой взгляд, используют недоверие граждан к нашему государству, для того, чтобы сохранить существующую неэффективную и опасную для детей и семей систему, включающую преобладание контроля над помощью, репрессий над реабилитацией. Именно эта система сейчас отбирает детей с многочисленными нарушениями, и ее действия критикуются под видом ЮЮ, и эта критика позволяет ей избегать изменений, поскольку «народ против». Вот такой парадокс.
9. Я начал свою профессиональную работу с детьми и семьями в трудных ситуациях в 1992 году воспитателем в первом в Москве приюте для беспризорных детей. А впервые встретился с детскими домами в качестве волонтера в 1987 году. Я был участником многих проектов, которые мели то или иное отношение к ЮЮ, и готов отвечать на ваши вопросы, связанные с ЮЮ.
Дорогие коллеги и друзья! Прошу вас, избегайте вовлечения в пропагандистскую компанию против детей, подростков, родителей! Если вы хотите занять позицию по этому вопросу – уделите внимание его содержанию, посмотрите кто за, и кто против, какими аргументами пользуются стороны. Сейчас это даже не борьба с ювенальной юстицией, которую уже побороли (Путин в 2013 уже высказал позицию, и в нашей стране это сами знаете что означает: http://www.interfax.ru/russia/289661) , это продолжение политики изоляционизма России по отношению ко всему «западному».

https://www.facebook.com/viacheslav.mos ... 62029378:0

А вот это уже извините не просто местечковые проекты, которых миллион и пусть делают что хотят, так как это их деньги и их личное дело.
Потому что у нас до сих пор практически ноль профилактических мер принимается на законодательном уровне. Да хотя бы минимальное и самое дешевое -службы профилактики отказов для всех роддомов. Нет никакой федеральной поддержки. Мы пытались, нам сказали на это нет денег и никто не будет делать таких федеральных проектов, это мол дело регионов -профилактика, пусть сами делают, что захотят. Поддержка одиноких мам? Нет, не слышали. Реальная поддержка многодетных? Нет, нет у государства денег.
Зато вместо этого начинают двигать инициативу, которая говорит женщине в трудной жизненной ситуации совсем другое. Посыл этой чудной государственной инициативы такой: дорогая женщина, мы не собираемся тебе помогать, у нас нет денег на работу с семьей, на помощь семье, помощи тебе не будет, но ребенка ты нам своего отдавай, мы о нем позаботимся.
Чудовищная идея и чудовищный посыл. Ксати оборудовать больницу бб или сделать службу профилактики отказов - стоит примерно одинаково, то есть нет, служба конечно же дешевле.
И если это за наш счет и это посыл всем женщинам в тжс в стране, то я реально против.
Кстати, одновременно постоянно появляются инициативы про ужесточение и наказание родителей за оставление детей, за отказ и тому подобные. До сих пор не изменена статья СК, что после отобрания ребенка из семьи опека обязана подать в суд на органичение и лишение родителей прав (то есть путь обратно в семью после отобрания даже не предполагается). Сколько бы мы об этом не говорили в ГД, никто не выходит с инициативой изменить это.
В целом картинка складывается крайне удивительная.
Помощи серьезной на федеральном уровне семьям нет и не предполагается. Изменнения в драконовские законы не предполагается. Всякие штрафы для родителей - да пожалуйста. Что остается?
Анонимно сдать своего ребенка в коробку - вот это да, это пожалуйста, это мы примем. Это наша тебе помощь, дорогая женщина в трудной жизненной ситуации. А что, всем удобно.
Работать с семьей не надо, искать родственников и прорабатывать кровное устройство не надо, найти родителей новорожденному с чистыми документами - раз плюнуть. Куда уж удобнее ситуация.
Да и вот еще пример: http://www.stav.kp.ru/daily/26432.5/3304273/
Бабушка положила в бб внучку, так как считала, что дочке ее и так детей хватает. Очень хорошо, что вовремя ситуация всплыла(сколько у нас пропавших и так никогда и не найденных детей? гляньте статистику она чудовищна)
И процитирую: " Однако сразу Полину матери не отдадут. Для этого ей необходимо еще доказать, что это именно ее дочка, - уточнила Светлана Адаменко. - А также предоставить документы, что у нее есть достаточно хорошие условия для воспитания ребенка. Ведь младенец - это не мячик для пинг-понга, постоянно отдавать и забирать его из бэби-бокса не получится."
Вот именно так.
Ну и в стопятьсотый раз повторю свои аргументы:
1) Бэби-боксы не являются спасением жизни - нет ни в одной стране доказанных исследований взаимосвязи оставления ребенка в боксе и предварительного намерения убить его.
Убивают - в состоянии аффекта(а значит никуда не добегут)
или в сознательном варианте планируемого убийства (а могли бы спасая жизнь ребенку его хотя бы в людном месте оставить) то есть тоже не пойдут.
Пойдут те у кого мотивация поведения -забота о ребенка -а значит с ними можно было бы работать на сохранение материнства
2)Защитники приводят в доказательства статистику снижения убийств младенцев, только они не говорят, что в этот же период снизилось например число изнасилований несовершеннолетних или что такая же статистика снижения есть по регионам где нет бэби-боксов, а также есть факты убийства младенцев в районах, где уже стоят бб -значит это не связанные с ними явления.
3) Это провокация на отказ. Реклама бэби-боксов, разговоры о них в СМИ -все это посыл женщинам -"хороший способ заботы о ребенка если ты в трудной жизненной ситуации -положить его в ящик". Это ужасный посыл. По-моему мнению они имеют право на существования только если будет выстроена вся система профилактической помощи женщине с ребенком - будет доступно и ярко везде информирование о вариантах помощи. Сама помощь доступна в любой деревне. И тогда да, для малюсенького процента тех, кому помощь не нужна и легче всего не заморачиваясь отказами положить ребенка в ящик -это единственная реальная целевая аудитория бб -им тогда они и пригодятся. Хотя оговорюсь им не ящики нужны, а вариант анонимных родов - чтобы и анонимно и со специалистами, вдруг все же передумает оставлять.
А сейчас они ловят не свою аудиторию, так как системы профилактики нет.
4) Очень важный аргумент. Ребенок теряет саму возможность узнать кто он и откуда. Он в прямом смысле снова становится ребенок из пустоты, без прошлого, из неоткуда. Это может привести во взрослом возрасте к тяжелейшим психологическим последствиям для личности. Не говоря уже о том, что это нарушает право ребенка на идентичность, право знать свои корни и свое происхождение.
5) Женщина оставляющая ребенка явно находится не в лучшей точке своей жизни. Неизвестно что с ней. Может у нее депрессивное состояние или ей кажется что нет выхода. В таком состоянии она не может принимать сама одна взвешенное решение. Ровно потому у нас женщину по программе профилактике отказов консультирует психолог. А не любой человек с улицы. И уж тем более не безсловесный ящик, на котором в лучшем случае наклеен призыв, а в худшем ничего. И информация на бумажке когда человек в таком состоянии совсем не лучший советчик и уж тем более не адекватный вариант помощи ему. Ему нужна живая консультация для принятия решения. Которое перевернет всю дальнейшую жизнь двух живых существ.

Юлия Бальчукова, куратор семьи Байдаковых: Как давление?

Наталья Байдакова, многодетная мать: Давление скачет.

Юлия Бальчукова, куратор семьи Байдаковых: Ты таблетки принимаешь? А чего не принимаешь? Сколько стоят, какие нужны?

Наталья Байдакова, многодетная мать: Я не знаю.

Юлия Бальчукова, куратор семьи Байдаковых: К врачу ходила?

Наталья Байдакова, многодетная мать: Ходила.

Юлия Бальчукова, куратор семьи Байдаковых: С мужчиной никаким не познакомилась?

Наталья Байдакова, многодетная мать: Нет.



Эта строгая девушка — не родственница и не сотрудница социальной службы. Она — официальный куратор семьи Байдаковых от организации «Детский проект».

Наталья Байдакова, многодетная мать: Сорвало трубу, пришлось прорубить.

Юлия Бальчукова, куратор семьи Байдаковых: Но ее просто надо закрыть, да? Я вот в этом ничего не понимаю, надо, наверное, найти волонтера-мужчину, который смыслит в ремонте, чем это закрыть.

Такие семьи называют «оказавшимися в трудной жизненной ситуации». Обычно это означает, что помощи ждать неоткуда, да и как именно помочь — непонятно. «Детский проект» — некоммерческая организация, которая становится единственной надеждой для таких, как Наталья. У нее все началось 8 лет назад, когда внезапно умерла мама.

Наталья Байдакова, многодетная мать: Так получилось, что я осталась одна. Мне было 27 лет, у меня остался на руках маленький ребенок, Настя, ей было 5 лет. А из-за того, что надо было как-то содержать ребенка, мне пришлось ее отдать в «Надежду». Это приют.

В приюте Настя провела почти 6 лет из своих 13-ти.

Наталья Байдакова, многодетная мать: После этого очень сильно изменилась в отношении ко мне. Сказала, что я ее предала. Но потом я ей вроде объяснила ситуацию, что так было нужно.



— Я тебя очень люблю и жду, когда ты меня возьмешь домой. Целую, твой сын Рома.

Олег Алехин, директор Центра поддержки семьи и детства «Красносельский»: Молодец, Рома, хорошее письмо. Думаю, маме понравится.

Ни директор, ни воспитатели не знают, заберет ли мама Рому. Приют, или Центр поддержки семьи и детства — это такая буферная зона для детей. Сюда попадают те, кого органы опеки временно изъяли у родителей, или те, кого родители сами решили на время отдать государству. Если детей не заберут обратно домой, они попадут в детский дом, уже, возможно, насовсем.

Олег Алехин, директор Центра поддержки семьи и детства «Красносельский»: 80% — это вполне нормальные родители, которые либо отступились, либо не справились со своими обязанностями, либо которым опыта не хватило.



Основатель организации «Детский проект» Татьяна Безбородова сначала хотела помогать детям в приютах и детских домах. Но быстро разочаровалась в такой благотворительности.

Татьяна Безбородова, председатель правления НКО «Детский проект»: У нас были истории, когда приезжает спонсор в детский дом, а ему говорят: «Вы знаете, вы — пятнадцатый, кто подарит игрушку этому ребенку и сладкий подарок. У ребенка уже все чешется от сладостей, не знаем, куда девать эти конфеты».

Так появилась главная идея «Детского проекта» — любой ценой не дать ребенку оказаться в детском доме. Для этого надо было начать работать с семьями из зоны риска.

Татьяна Безбородова, председатель правления НКО «Детский проект»: Мы поняли, что семьям помогать можно, и можно перекрывать хотя бы частично поток детей в сиротские учреждения. И стали помогать семьям в трудной жизненной ситуации.

Стало понятно, что волонтеры с такой задачей не справятся — нужны профессиональные психологи, юристы, репетиторы. Тогда Татьяна ушла с основной работы и зарегистрировала некоммерческую организацию «Детский проект». Зарплату всем специалистам выплачивают исключительно из денег, пожертвованных фонду.

Наталья Елисеева, исполнительный директор НКО «Детский проект»: Мы смотрим, в чем действительно семья нуждается. Как правило, они заявляют какие-то материальные требования — одежда, обувь, продукты питания, детское питание, но это только на поверхности. Основная проблема этих семей лежит в том, что у них нарушено чувство ответственности. Они не взрослые, они подростки, иногда дети. И поэтому они не понимают, действительно, что они делают не так, почему их взяли на карандаш, почему их ругают, и как изменить ситуацию. А иногда неблагополучие заходит так далеко, что у семьи нет ресурсов, чтобы изменить ситуацию.



— Мама, я хочу на стуле!

Елена Михайлова, многодетная мать: Ну, пожалуйста, но стул не очень у нас хороший, садись сюда.

Елена очень старается, но идиллического чаепития никак не получается.

Елена Михайлова, многодетная мать: Его лучше руками.

— Нет, они липкие будут! Я их только что помыла.

Елена Михайлова, многодетная мать: Все решаемо.

— Гадость.

— А мне чего не дали?

— Не надо мне!

Елена Михайлова, многодетная мать: Это у нас большая комната, здесь везде одни кровати. Здесь у нас спит Юля, здесь у нас уже спит Даша — она любит поспать после школы. Здесь у нас самая маленькая Софья спит, на диване сплю я с Мариночкой, на кресле у нас, соответственно, спит Варя.

В маленькой двухкомнатной квартире кроме шести детей Елены живут еще ее мама, двое племянников и пес Ума.

Елена Михайлова, многодетная мать: Мы надеялись на лучшее, конечно, у нас все-таки есть и родители мужа, были планы переехать в дом, когда дедушка с бабушкой стали расширять свой дом. Были планы переезда, но, к сожалению, не получилось это.

Когда стало понятно, что переехать не получается, а кормить семью на 10 тысяч рублей в месяц все сложнее, Елена впала в тяжелую депрессию. И решила отдать старших детей в приют.

Елена Михайлова, многодетная мать: Усталость, ты уже ничего не хочешь, ничего не надо, детей, кажется, ты уже не любишь, квартира маленькая, вроде предложили отдать в приют, попробовать. Я очень не хотела, думала: как это так, слово такое ужасное. Но поговорила с директором, она объяснила: «Лен, то же самое, что садик-пятидневка. Но тебе будет легче, ты сможешь заняться работой, ты сможешь заняться домом, тебе будет легче материально».

Главная задача специалистов «Детского проекта» — объяснить отчаявшейся маме, что приют — это совсем не детский садик, а травма на всю жизнь.



— Николай Чудотворец, вот тебе свечечка от нашей девочки. Ох вы мои молодцы! Православные вы мои русские! Кому ты хочешь поставить, Божьей матушке? Давай. И попроси: Божья матушка, верни меня домой к мамке

За соседней от храма дверью в этом образцово-показательном московском приюте — музей боевой славы. Старшие воспитанники учат младших собирать автомат – говорят, хорошо развивает мелкую моторику.

Но даже гордый директор признает, что каким бы идеальным ни был приют, все дети мечтают только об одном – поскорее его покинуть.

Олег Алехин, директор Центра поддержки семьи и детства «Красносельский»: Любой ребенок должен воспитываться в семье, потому что все закладывается в таком возрасте — и ценности, и любовь. Они все любят своих родителей. Может быть, за мои 11 лет был один или два ребенка, которые говорили: «Я не хочу видеть маму, не хочу видеть папу».

Но даже когда «Детскому проекту» удается вернуть детей домой, это только начало работы. Обычно у мамы целая гора проблем. И задача куратора — помочь ей разобраться с каждой.



Настю Байдакову забрали из приюта, но за это время у нее появились брат и сестра.

Наталья Байдакова, многодетная мать: Так получилось, что в жизни мне не повезло. Забеременела я. Думала, что замуж выйду, но получилось все наоборот. Осталась уже с двумя детьми на руках. А с третьим то же самое получилось — тоже судьба не сложилась, сама ушла, он начал бить меня, и мне пришлось от него уйти. Когда ушла, уже была в положении, аборт я делать не стала категорически, не пошла на этот шаг, не смогла. Так родила и третьего ребенка. Папы разные, мама одна. Мама любит очень своих детей.

Пока мама пыталась заработать на еду, с младшими детьми оставалась Настя.

Наталья Байдакова, многодетная мать: Настя маленькая, с 6 лет уже сидела с Викой. Она уже нянчилась, помогала мне стирать пеленки, менять памперсы, если надо было, и ночью вставала. У нас дружная семья, мы друг за дружку.



Ольга Бочкарева, учитель русского языка и литературы: Стихотворение называется «Не позволяй душе лениться».

Настя: Ну может просто не надо лениться?

Ольга Бочкарева, учитель русского языка и литературы: Не надо лениться, а что надо делать?

Настя: Работать.

Ольга Бочкарева, учитель русского языка и литературы: Работать, трудиться. То есть каждый человек что должен делать? Трудиться!

Классная руководительница рассказывает, что пока «Детский проект» не начал помогать матери, Настя практически не училась.

Ольга Бочкарева, учитель русского языка и литературы: Настя очень помогала маме, вынуждена была помочь, потому что семья неполная, и это, естественно, это сказывается. Она иногда пропускала занятия, поскольку была вынуждена сидеть с братом и сестрой. В пятом классе было пропущено очень много занятий. В грязной одежде могла прийти, не совсем соответствующей обстановке одежде, это за ней наблюдалось.

Но Ольгу Александровну сложно удивить грязной одеждой и недельными прогулами.

Ольга Бочкарева, учитель русского языка и литературы: В школе много таких детей, и, в частности, в нашем классе тоже есть дети, у которых семьи многодетные, малообеспеченные. То есть дети с такими же трудностями. Много таких. Если по классу, то это треть нашего класса.



Центральный человек в «Детском проекте» — это куратор. Он разбирается в сложном клубке накопившихся за годы проблем, как секретарь, составляет подробный план действий для мамы, если нужно — находит помощников-волонтеров, психологов, юристов, за руку водит по учреждениям. Именно оплата труда кураторов — основная статья расходов «Детского проекта».

Юлия Бальчукова, куратор семьи Байдаковых: Мне кажется, когда находишься внутри рутин и проблем, трудно ситуацию со стороны увидеть. Потому что, видимо, совсем уж опустила руки, и груз проблем придавил ее.

Наталья Байдакова, многодетная мать: Мне сразу составили план действий, что в первую очередь надо сделать. Надо было поменять газовую колонку и устроить детей в детский садик. Колонка была старая, она могла в любой момент взорваться. Даже утечка газа, у нас было такое, что газом пахло.

В случае Натальи понять, откуда начинать, было очень трудно. Младшая дочь больна эпилепсией, и без обследований, на которые у мамы не было денег, в садик ее не брали. Постоянно нужны дорогие лекарства. Доход семьи — 5 тысяч рублей в месяц. Наталья подрабатывает уборщицей и получает детские пособия. Вдобавок выяснилось, что у семьи огромная задолженность за квартиру.

Наталья Байдакова, многодетная мать: 280 тысяч у меня идет за квартиру, за свет 30 тысяч и за газ 38. С 2008 года получилось так, что я не смогла платить, потому что выбор стоял: либо кормить детей, обувать и одевать, либо платить за квартиру и за все остальное.

Куратор помог положить Вику на обследования и получить путевку в садик. Теперь старшая Настя может, наконец, нормально учиться, а не сидеть вместо школы с братом и сестрой. Оказалось, что с долгом за квартиру тоже все не так уже безнадежно.

Наталья Байдакова, многодетная мать: Мы сейчас ходили к юристу, чтобы правильно написать письма, чтобы мне сократили долг, об отсрочке.

Теперь Наталья снова начала думать о будущем.

Наталья Байдакова, многодетная мать: У меня две дочки выйдут замуж удачно, Святослав женится, будет работает, много денег зарабатывать.

Трое старших детей Елены долго находились в приюте, но через два месяца работы с куратором и психологами «Детского проекта» она поняла главное — дети обязательно должны жить дома.

Елена Михайлова, многодетная мать: Нельзя, когда ребенок очень много находится вне дома, меняется у ребенка и характер, и восприятие мира. Домашний ребенок — это домашний ребенок, а ребенок, растущий в большом коллективе — это совершенно другой ребенок, скажем, на иждивении у государства. Потом для себя я понимаю, что нельзя свою жизнь строить за счет государства. Это мои дети, моя ответственность.

Куратор Ольга уверена, что если бы не вмешательство «Детского проекта», то Даша, Юля и Илья до сих пор бы жили в приюте.

Ольга Жукова, куратор семьи Михайловых: Скорее всего, так и было бы, если честно. Она бы забирала и отдавала, забирала и отдавала. Вот так вот это было бы.

Сегодня, через полгода работы, Ольга приходит к Елене и детям просто в гости. Она знает, что теперь дети с мамой уже не расстанутся.

Ольга Жукова, куратор семьи Михайловых: Они любят маму, они ее просто обожают: «Мамочка, мамочка!». С утра иногда приходишь, они несут ей: «Мамочка, чайку попей!». Они любят маму, и мама любит их.

Вы поможете помочь героям этого репортада и НКО «Детский проект». Отправьте SMS на короткий номер: 4440 с текстом сообщения: SOS 45 500 («45» — идентификатор пожертвования для поддержки работы ДЕТСКОГО ПРОЕКТА, а «500» — сумма в рублях).
Все отчеты о пожертвованиях на сайте nuzhnapomosh.ru

https://tvrain.ru/teleshow/reportazh/ka ... om-394986/

— Временные приюты называются по-разному: социальные квартиры, кризисные центры, дома для мам, но всех их объединяет общая цель – помочь сохранить кровную семью для ребенка. Это услуга по временному стационарному размещению мамы с ребенком или семьи. В настоящий момент все они очень разные, потому что некоторые возникали стихийно, другие, создавались, опираясь на какой-то опыт, иные — возникали в рамках государственных проектов.

Подобного типа услуга существует во всем мире, потому что, к сожалению, возникают ситуации, когда прямо здесь и сейчас взрослому человеку некуда пойти. Причины могут быть разные: конфликты, насилие в семье, человек может стать жертвой махинаций и так далее. Раньше если в такой кризисной ситуации оказывалась женщина с ребенком, то приюты существовали только для детей. То есть ребенка у матери забирали, помещали в детское учреждение. Считалось, что взрослый человек, сам решит свою проблему: может и на вокзале переночевать, к друзьям пойти.

Но такая поддержка весьма специфична, потому что забирая у женщины ребенка, кризисная ситуация не меняется. Поэтому, количество детей, которые находились в интернатной системе, росло. Теперь же есть понимание того, что помощь нужна всей семье.

Пока рано говорить о том, что кризисных центров в России достаточно. Кроме того, для того чтобы система помощи полноценно работала, нужно, чтобы были задействованы другие механизмы поддержки. Приюты не могут существовать в безвоздушной среде, то есть должна вестись работа по профилактике, – например, консультации женщины в результате отказа от ребенка или профилактика других ситуаций, связанных с кризисной беременностью.

Конечно, приюты должны стать более очевидными для социальной системы, потому что сегодня в некоторых регионах руководители социальных блоков даже не знают, что у них есть такие структуры и не очень понимают, зачем они нужны. Поэтому мы приняли решение о создании ассоциации. Нам важно, чтобы ценность такой социальной услуги была действительно оценена и поддержана государством. Необходимо показать, насколько необходима эта служба, главная задача которой заключается в том, чтобы дети оставались со своими семьями, а семьи выходили из ситуации кризиса и могли полноценно жить дальше.



РИА Новости http://ria.ru/adaptation/20150929/1290129030.html

– На самом деле все началось вместе с программами школьных обменов: в 1989 году я привез моих учеников и журналистов в школу №130 и академгородок в Караганде. И в 1992 году я привозил моих учеников в Россию, и в 1994-м – я был директором школы, и я верил в школьные обмены. И вот тогда мы увидели российские детские дома. И одна канадская семья сказала: может быть, мы можем усыновить детей? Так мы пришли к усыновлению. Мы занимались этим с 1993 по 2009 годы. Среди этих 300 детей и моя дочь, мы взяли ее из детского дома в Новосибирске, где у нас и сейчас продолжается наш проект. Сейчас ей 21 год. Вот почему мы до сих пор возвращаемся сюда и не только продолжаем наше дело, но и собираемся его расширять. Может быть, мы будем делать в России что-то еще.


Дэвид Рэмпел

– Но теперь в России многое изменилось, например, очень сильно ограничено иностранное усыновление.

– Я знаю. Мы больше не можем помогать семьям усыновлять сирот, но мы можем работать по каким-то другим программам, например, продолжать помогать детским домам. Здесь очень важны наши связи с Ротари-клубом, поскольку все усыновления, которые мы организовали, все это было с его помощью – и во Владивостоке, и в Новосибирске, и в Москве. Мы с женой до сих пор занимаемся международным усыновлением в Казахстане, я собираюсь быть там с 1 по 7 октября. У нас есть семьи, которые собираются усыновлять детей. Одна семья только что вернулась из Караганды с 4-летним ребенком, она живет на востоке Канады. Мы все еще продолжаем этим заниматься, но не в России, а в Казахстане.

– А как обстоят дела с теми 300 детьми из России, которых вы когда-то помогли усыновить? Вы знаете что-нибудь о том, как сложилась их жизнь?

– Мы продолжаем общаться со многими из этих детей, хотя, конечно, не со всеми. Многим сейчас уже по 18–20 лет, они успешно окончили школу, поступили в хорошие университеты, у некоторых уже есть хорошая работа. Да, у кого-то есть проблемы – но проблемы есть у всех, у ваших подростков тоже. У меня две дочери, одна – биологически наша, другая приемная. Старшая закончила университет, младшая, русская Юлия, собирается поступать. На жизнь она зарабатывает по-разному – танцами, например. У большинства из приемных детей, о которых мы знаем, встречаются проблемы, но в целом у них все хорошо.

– Вы, конечно, знаете, что в России приняли "закон Димы Яковлева"?

– Да, знаю, и это очень плохо. Я понимаю, это политическая проблема, но это все нехорошо именно для детей, а значит, должно быть изменено. Правда, мы тут ничего не можем поделать. Но есть и нечто хорошее: теперь много детей усыновляют в России, и этому нельзя не радоваться. Тем не менее все еще остается много сирот, у которых нет будущего, поскольку они не могут быть усыновлены. Я думаю, это беда и для детей, и для семей.

– Почему вы продолжаете помогать российским сиротам, даже после принятия "закона Димы Яковлева"?

– Потому что мы уже не можем остановиться, мы хотим помогать еще и еще. Вот у нас есть проект в Костроме: там есть школа для подростков, которую мы помогли реконструировать. Наша группа дала тысячи долларов, но, может быть, нужно помогать еще, может быть, у Ротари будет новый проект в Костроме – я там был, это замечательный город, мне он очень нравится. Возможно, у нас будет проект во Владивостоке, там тоже есть детский дом, которому можно помочь.

– Как вы считаете, почему российские семьи все-таки усыновляют не так много детей, как хотелось бы? Есть ведь еще проблема: нередко семьи, усыновившие ребенка, через год-два возвращают его обратно в детский дом.

– Это всегда вопрос денег, ведь растить детей недешево. Много лет назад у нас были дети, чьи приемные родители больше не могли их содержать и возвращали обратно в детский дом. А иногда в семьях возникали серьезные проблемы – люди разводились, и это тоже было причиной возврата детей в детские дома.

Российские родители обижают своих приемных детей ничуть не меньше
– Вам известны истории в других странах, США, например, когда дети страдают в приемных семьях?

– Да, я знаю, конечно, это есть, и это одна из причин, почему Путин "закрыл дверь". Но ведь российские родители обижают своих приемных детей ничуть не меньше – даже гораздо больше, поэтому дверь все же не стоило закрывать.

– Может, действительно, стоит разрешить российским чиновникам, органам опеки внимательнее следить за судьбой приемных детей из России?

– Мы привозили к себе восемь человек из России: директоров детских домов, координаторов, воспитателей, жену губернатора Владивостока, чиновников из комитета по образованию. Мы хотели дать им возможность встретиться с детьми, увидеть, как они живут. Возможно, мы могли сделать и больше, но такие вещи довольно дорого стоят. И все же мы будем продолжать действовать в том же духе. Мы привозили к себе в Канаду специалиста из Караганды, привозили директора карагандинского детского дома, чтобы они могли видеть, как живут дети, хорошо или плохо. Понятно, что абсолютно все не может быть хорошо, но в основном все-таки хорошо.

– Вы сами сейчас не чувствуете, что отношение к вам в России стало хуже?

– Нет, у меня со всеми очень хорошие отношения. Сейчас я собираюсь встречаться с чиновниками во Владивостоке, в Новосибирске, в Москве. Они знают, почему я выстраиваю мои проекты в России – потому что люблю детей и хочу им помочь. Политика тут ни при чем. Посмотрим.



Дети-сироты в одном из детских домов Новгорода

Моя мама говорила мне: ты должен отдавать, ты должен помогать детям. Это очень важно. Я родился в Запорожье, на Украине. При Сталине моя мама прошла через ГУЛАГ. Она пережила столько ужасного! То есть во мне живет особенная привязанность к России. В Новосибирске есть семья, к которой я собираюсь в гости, это мой троюродный брат. Но это только одна причина, по которой я этим занимаюсь. И в Ротари я пришел потому, что я люблю помогать. Люди в России меня не понимают, спрашивают: "Почему вы это делаете?" А просто в моем сердце живет необходимость помогать.

– А что вы думаете насчет русских сердец?

– Не знаю, я встречал не так много людей. Моя жена приезжала сюда в 2005 году, я спросил ее: "Ты приедешь еще?" Она сказала: "Нет, Россия – очень печальная страна, я не хочу этого видеть. У богатых все прекрасно, а вот бедные – с ними все очень печально, вся Россия очень печальная страна". И она больше не захотела сюда возвращаться. Моя приемная дочь Юлия приехала сюда самостоятельно, и теперь мы знаем ее биологическую мать, нам удалось с ней встретиться. Скоро я снова ее увижу в Новосибирске. Она родила Юлию, когда была еще подростком, отдала в детский дом, а мы ее удочерили. Я встречался с мамой Юлии три раза, Юлия ее тоже пару раз видела, ей было очень важно знать, кто ее биологическая мать.

– Наверное, это не единственная такая история в вашей практике?

– У меня есть документы, по которым я должен найти еще пять матерей. Дети в приемных семьях хотят знать, кто их матери, они задают вопросы, так что мы попытаемся их найти.

– Какие у вас сейчас проекты в России?

– Их у нас три: в Костроме, где у нас курируемый нами молодежный дом, в Новосибирске, где мы перестраиваем детский дом, и в Уссурийске, где мы реконструируем школу для мальчиков. Мы сейчас уже потратили около 23 тысяч долларов в Уссурийске, около 20 тысяч в Новосибирске и на наш проект в Костроме – я думаю, 3 или 4 тысячи долларов. И еще во Владивостоке мы обеспечили молодых людей большим грузовиком, чтобы перевозить картошку, и еще 15 тысяч долларов потратили на компьютеры, – рассказывает Дэвид Рэмпел.


Татьяна Вольтская
http://www.svoboda.org/content/article/27275231.html

Семья первая: Стас и Настя

Стас: Мы приняли решение взять ребенка из детского дома, когда нашему сыну Марку было пять месяцев.

Настя: Играя с ним, я подумала: ведь где-то есть такой же малыш, у которого нет мамы.

Стас: Настя спросила: а что ты думаешь по поводу усыновления?

Настя: Стас ответил, что он не против.

Стасу и Насте по 29 лет, и всего пять месяцев назад у них родился первый ребенок. Они принадлежат к российскому среднему классу, у них складывается карьера, есть собственная квартира, у каждого по машине.

Зачем им приемный ребенок? Они ведь могут родить еще одного!

Настя: Мы просто хотим найти ребенка, который станет нашим.

Стас: Нам все равно, какого он будет пола и сколько ему будет лет.

В первом же интервью Стас и Настя рассказали нам, что решили усыновить ребенка сразу после свадьбы. Правда, они планировали сделать это позже, когда их первый ребенок подрастет. Но оказавшись дома с младенцем на руках, Настя подумала, что это время она могла бы потратить на двух детей сразу — зачем надолго откладывать то, что можно сделать сейчас? Стас и Настя энергичные и быстро идут к своей цели.

Семья вторая: Алина и Сергей

Алина: Вот уже семь лет я беру на выходные Леню из интерната № 55 в Москве. Теперь мы хотим забрать его в нашу большую семью насовсем. Я, конечно, хотела Леню забрать сразу. Но моего первого мужа было не так-то легко в этом убедить. Ну, теперь… я второй раз замужем.

Сергей: Пришлось поменять мужа!

Необычная история: муж, которого пришлось поменять, эфиоп, все шестеро детей, которых ему родила Алина, смугленькие афророссияне. Леня тоже африканских кровей: в детдоме оказался в три года, мама русская, папа неизвестен. Когда Алина познакомилась с Леней, ему было всего шесть лет, а теперь он уже подросток. Все эти годы он терпеливо ждет, он уже привык к мысли, что у него есть мама, братья и сестры, но ожидание затянулось на долгие годы.

— А почему Сергей не против?

— А я могу сам сказать, — говорит правильный муж. — Я увидел сразу, что Алинка просто влюблена в Леньку. И как я могу не любить то, что любит женщина, которую я люблю?

Семья третья: Валерий и Лена

Лена: Шесть лет назад мы взяли мальчиков из дома ребенка № 7.

Валерий: Мы считали себя опытными родителями, но с появлением Андрюши и Вовки мы поняли, что это было довольно самонадеянно.

Валерий и Лена — мультипликаторы, у них три дочери и внук. Они взяли двух мальчиков из дома ребенка № 7.

До того как взять детей в семью, Валерий и Лена были волонтерами, брали детей из детского дома на выходные. Они думали, что эта дружба поможет детям в будущем. Но когда дети повзрослели, оказалось, что одной им дружбы мало — нужна семья.

Лена: Мы наблюдали, как дети набираются от нас чего-то хорошего. Но потом они возвращались в детдом и там это хорошее теряли .

Валерий: Мы решили, что нужно взять двухлетних-трехлетних детей в семью и постараться изменить их судьбу. Теперь у нас три самодельных ребенка и два несамодельных.

Камера. Мотор

Все истории собрались. Жанр: докуреалити. Это значит, что в нашем сериале нет сценария, ведущего и постановочных кадров — только живая съемка реальных событий. Люди сами расскажут о том, что они делали и переживали.

История первая — усыновление с нуля — о том, как из идеи рождается поступок. История вторая — усыновление уже почти взрослого человека — о том, как из поступка рождается действие. История третья — просто жизнь — о том, как из действия рождается опыт. Все, поехали.

Стас и Настя. Неформальности

Представители среднего класса — ребята серьезные, к делу усыновления подходят методично. Изучают все тонкости, как будто собирают материалы к диссертации. Первый шаг — справка об отсутствии судимости. Она делается месяц. Поэтому они подали документы заранее. Сегодня день, когда нужную бумажку пора забирать.

— Я боюсь двух вещей: первая — что справки еще нет, вторая — что по какой-то причине там указана недостоверная информация о наличии судимости, — говорит по дороге Стас.

Очередь небольшая, по три человека в каждое окно. Люди улыбаются.

— Там с ребенком кто-то? — спрашивает тетенька в окошке. — Проходите без очереди.

Мы не знаем, из-за Марка ребят пропустили вперед или из-за камеры. Но они говорят, что такое с ними происходит регулярно.

— Нам было даже неловко, потому что всего три минуты надо было подождать, — пожимает плечами Стас.

Несколько минут, две подписи. Стас, Настя и Марк выходят на улицу счастливые:

— Все прошло очень быстро!

— Мы оказались не судимы!

Стас и Настя научили нас не бояться формальностей. Глядя на них, мы поняли, что главное — относиться к формальностям методично, никуда не спешить, но и ни с чем не тянуть. Сбор справок так органично встраивался в календарь ребят, что не мешала ни работа Стаса, ни то, что у Насти на руках шестимесячный младенец.

— Марка нам не с кем оставлять, поэтому мы обычно таскаем его с собой. Дорогу ребенок переносит прекрасно, — Настя подбрасывает Марка на руках, тот сонно рассматривает серое осеннее небо.

Они не стремятся к публичности, но не боятся быть открытыми перед камерой. Они уверены, что все получится. И мы тоже.

Сергей и Алина. Репутация

В первый день наших съемок Сергей и Алина едут забирать Леньку из интерната. Смуглый Ленька прячется от камеры за Алину, крадется за ее спиной, как разведчик, и убегает вперед. В чем дело?

Ребенок в детском доме постоянно на виду, он даже в собственной спальне лишен личного пространства. Единственное личное время в Ленькиной жизни — Алина и Сергей. Камера покушается на это личное, превращая его в общественное.

— С самого начала мы ходили с детьми гулять на стадион, он поиграет двадцать минут и спрашивает: «А когда мы уже ДОМОЙ пойдем?» — рассказывает Алина. — Для него это было новое и важное — ДОМ. Ошибка приемных родителей в том, что они хотят показать ребенку мир, куда-то его свозить, чего-то ему додать. Мой опыт показывает, что нашему Леньке нужен свой угол, спокойствие и уверенность в том, что он здесь нужен, его здесь любят и хорошо к нему относятся. И все.

Это все, конечно, прекрасно, но что теперь делать, как снимать фильм? Мы спрашиваем Леню, не против ли он оказаться в кадре. Неожиданно выясняется, что не против, но позицию родителей Ленька все-таки немного корректирует: главное — чтобы не на улице, где на него все смотрят, а дома:

— А то они мне репутацию испортят!

Однажды его снимали для какой-то телепрограммы, и корреспондент попросила Алининых детей рассказать все, что они думают о Леньке, пообещав, что никому этого не передаст.

— Он сахар ложками жрет! — сказала Лия, с которой у Леньки всегда были сложные отношения.

И все бы ничего, если бы Ленька не решил в тот день похвастаться перед друзьями из интерната. Посадил их у телевизора, сказал, что сейчас его покажут, — а показали вот это, про сахар. Так телевидение испортило ему репутацию, и на второй раз он был не согласен.

Мы договорились не портить репутацию, не снимать на улице и вообще не злоупотреблять — фильм ведь скорее про родителей. Ленька согласился.

Валерий и Лена. Первые аккорды

«Студиокс» — студия Валерия Качаева — рисует смешные трехминутные мультфильмы про Шерлока Холмса. Все тут знают, что у Валерия и Лены двое приемных детей — Андрей и Вова. В доме малютки они оказались еще в младенчестве, а теперь учатся в известной московской школе Сергея Казарновского — здесь развивают музыкальные, театральные и танцевальные таланты. И мальчишки, которым трудно даются математика и русский язык, рвутся сюда даже в субботу. Трудно представить другую школу, которая помогала бы семье преодолевать последствия депривации приемных детей.

— Помню как сейчас этот день, когда мы впервые увидели Андрюшу… — Валерий поправляет очки.

— Вводят этого Андрюшу, — улыбается Лена, — и просто закрывают дверь. И мы оказываемся с ним один на один.

— Он так хитро взглянул на нас, подбежал к пианино, открыл крышку и стал играть, — Валерий машет рукой по воображаемым клавишам.

— Да! Это ребенок, которому два года!

— Потом подбежал к ящику с маракасами, взял маракасы и стал с ними ходить, — Валерий изображает Андрюшу, машет маракасами и крутит головой по сторонам.

— Вот так ходил по кругу, поднимая коленки! — На этом месте Лена уже доходит до слез. — Мы сидели, у нас истерика!

Оба разводят руками и хватаются за головы:

— Мы сразу поняли: это наш клиент, точно.

«Наш клиент» — потому что Валерий по первой профессии артист, и у них дома до сих пор лежит клоунский чемоданчик. В первый день съемок мы идем с ними в Дом художника и случайно попадаем на презентацию выставки, где работает мим. Дети бросаются ему подыгрывать.

— Вовчик был старше Андрюши почти на год, и он был говорящим. Когда я приходила к Андрюше, он выводил его за руку и говорил: «Мама, вот твой Андрюша!» Потом, когда мы Андрюшу забирали, Вовка вышел на крыльцо детского дома и говорит: «Пока, мама! Пока!»

Лена машет рукой:

— И такое забыть, конечно, вообще нельзя. И пережить тоже. Год мы мучились, но потом все-таки сдались…

— А теперь расплачиваемся! — радостно говорит Валера.

Стас и Настя. Именем бабы Раи

Стас и Настя уже собрали все бумажки и теперь занимаются в Школе приемных родителей. Они выбрали дистанционную — из-за того что ребенок маленький и много времени занимает дорога. Чтобы не отвлекаться от занятий, на время вебинара зовут в гости старшую сестру Стаса. Лена была первой из родственников, кому они рассказали о своем решении.

— И как вы отреагировали?

— Заявление было, конечно, неожиданным, — говорит Лена, и ее взрослый сын Слава тоже делает удивленное лицо. — У нас в семье никто не усыновлял детей. Был случай, когда родственники умирали, дети остались одни, и сестра их воспитывала. Но это все в одной семье…

Тут удивляется уже Стас.

— Я не знал!

— Ты не знал, что баба Рая воспитывала детей своей сестры?

— Я думал, это ее дети.

— Ну, они и стали ее детьми, — говорит Лена. — В общем, первое, что я сказала ребятам: молодцы, я горжусь вами!

Поиск ребенка у многих усыновителей затягивается надолго. На тематических форумах полно рассуждений о том, как почувствовать «своего ребенка», рассказов о том, что должно «что-то екнуть».

— Я надеюсь, поиск не будет долгим, — говорит Настя. — Мы постараемся сделать так, чтобы как-то сразу этого ребенка найти. Я не очень-то верю во всякие любови с первого взгляда. Мне кажется, кого ты приведешь домой, того и полюбишь.

Накануне Нового года Стас и Настя закончили все формальности и получили важный документ. Он называется «Заключение о возможности быть усыновителями». В интернете они прочитали о трехлетней девочке в одном доме ребенка и хотели в тот же день поехать к ней. Но в опеке им сказали, что девочка уже в семье, и предложили посмотреть анкеты других детей. Это большая папка с фотографиями и медицинскими справками. Стас и Настя замолчали, перелистывая страницы и что-то выписывая.

— Ну что, будете брать направление на знакомство с ребенком? — подталкивала сотрудница опеки.

Это было 30 декабря, два часа дня. Стас и Настя переглянулись и сказали, что возьмут паузу. Вышли оттуда расстроенные.

— Для меня это было шоком — посещение опеки. Потому что одно дело — теоретически знать, что есть дом ребенка. А другое — увидеть этот список, — позже скажет Настя. — Это же настоящие дети. И судя по диагнозам, многих из них никогда не заберут. А обставлено все так, что ты приходишь и перед тобой… супермаркет, что ли… Только там младенцы вместо пакетов молока. И ты должен этот список посмотреть и что-то выбрать. Это дико и странно. Я теперь понимаю, почему на форумах пишут, что должно что-то екнуть. Вы вот спрашиваете, чувствую ли я радость от того, что у меня скоро появится малыш? Нет. Это тяжело.

На территории опеки находится неврологический дом ребенка. И диагнозы у детей соответствующие: параличи, двигательные нарушения, синдром Дауна.

Настя улыбается:

— Я сейчас разревусь.

— Мне как мужчине было тяжело сдерживать эмоции, — говорит Стас. — Читаешь кучу диагнозов, которые даже звучат страшно. Можно сколько угодно обсуждать, что ты возьмешь одного ребенка и у него все будет хорошо. Но останутся еще восемьдесят, и у них скорее всего все будет плохо.

Прошло уже две недели с 30 декабря, но они все еще переживают тот день.

— Это было неправильное решение — поехать туда накануне праздников, — говорит Настя. — Новый год мы провели в легкой депрессухе.

Стас и Настя еще не знали, что найдут своего ребенка через два дня.

Сергей и Алина. Квадратные метры

Еще будучи замужем за неправильным мужем, Алина увидела Леню на сайте какого-то детдома. Он был так похож на ее детей, что вскоре ей стало казаться, будто она сама его родила. Алина сразу бросилась оформлять документы. Почему?

— Ну, наверное, потому, что… ему там плохо. Потому что Леня особенный, и ему там плохо вдвойне. Потому что, когда человек как белая ворона, все его клюют. Леня получает двойную дозу: он не такой, как все, и живет там, где его никто не любит.

Алина поехала к Лене с дочкой Лией. Взяла домашний фотоальбом, показала мальчику своих детей. И сказала: «Леня, ты нам очень понравился, мы хотим с тобой дружить». Он закивал головой. Они провели вместе всего пять минут, Алина пообещала приехать в следующие выходные. Когда она приехала, он уже всем сказал, что к нему «приезжала мама с сестрой».

Алина несколько раз пыталась забрать Леню насовсем, но все время что-то мешало: то муж был против, то не хватало квадратных метров и опека не шла навстречу. У Лени после каждой новой неудачи портилось поведение и успеваемость в школе. Психологи говорили, что для ребенка это ад. Они советовали Алине не обнадеживать мальчика.

— Леня, мы будем пробовать еще и еще, — говорит ему Алина. — В этот раз не получилось — получится в другой. Все равно мы тебя не оставим.

Когда дело наконец доходит до проверки жилищных условий, Алина очень волнуется. У них трехкомнатная квартира, две детские — в одной два мальчика (с Ленькой будет три), в другой — четыре девочки. Сотрудница опеки ходит, смотрит, спрашивает. Потом садится с Алиной за кухонный стол и заполняет анкету.

— Как можете себя охарактеризовать? — строго спрашивает она Алину.

— Ответственная, — замирает Алина. — Ответственная…

Уходя, сотрудница опеки говорит, что пусть квартира и небольшая, зато Алину знают с хорошей стороны.

— Я боялась, что условия у нас стесненные, — говорит Алина. — Хотя на самом деле дети совершенно не мешают друг другу. Один в музыкалке, другой в школе, третий поедет заниматься на барабанах, Леню запишем в спортивную школу. Как сейчас, например, — тесно? Нет.

Сейчас дома вообще никого.

— Она так все хорошо написала в этом акте, камень с души! Позвоню Леньке.

Алина идет в свою спальню и с каким-то затаенным чувством ждет, когда Леня возьмет трубку. Ленька волновался, звонил ей и проверял: «Мама, ты как, готова?»

Валера и Лена. Чистосердечное признание

Валера и Лена говорят, что адаптация и депривация — два монстра, которых не зря боятся приемные родители. Первый пьет кровь первые месяцы или даже годы. Второй может разрушить ребенку всю жизнь. Первый — это проверка отношений на прочность. Второй — последствия детского одиночества.

— На первых уроках в школе Казарновского Андрей девяносто процентов времени просто играл — брал карандаши, вставлял их между пальцев, был росомахой, — Валера растопыривает пальцы и показывает Андрюшину «росомаху».

— Провел несколько месяцев буквально под партой, — смеется Лена.

— У нас, слава богу, хорошая школа — учителя понимают сложность и проблемы ребенка и говорят: ничего-ничего. И вот учительница выходит и говорит: «Андрюша сегодня на уроке решил восемь примеров! Все неправильно, но он их решил, от начала и до конца!» И это большая победа.

Андрей и Вова уже шесть лет в семье, проверка на прочность давно закончилась. Но над последствиями депривации Валере и Лене приходится работать до сих пор. Улучшения приходят медленно.

Андрюша первый год провел у мамы на руках.

— Он требовал маму, и кроме него маму никому нельзя было и за руку тронуть. А Вовка пришел, ему четыре года — и никому не давал себя обнять. Ему это как будто и не нужно было. И ни одному, ни другому не нужны были наши песни на ночь!

— Сколько я пел! — театрально восклицает Валерий.

Лена берет его за плечо:

— Это потом. А сначала они говорили: «Помолчи, папа». Они просто привыкли укачивать себя сами.

— Мы постоянно ловим себя на том, что ждем от них тех же успехов, как у дочерей, — говорит Валера. — А тут прежде всего самим нужно смириться: это все совершенно другое.

Валерий и Лена до сих пор не могут понять: им сложно от того, что дети поздние, или от того, что приемные? А может, от того, что это не девочки, а мальчики? Но они уже знают, как важна помощь педагогов, психологов и логопедов. Даже для того, чтобы найти с детьми общий язык.

Они женаты тридцать пять лет, и недавно Валера сделал Лене чистосердечное признание:

— Дорогая, я наконец-то понял: я пока не готов к детям!

Стас и Настя. Ребенок пахнет ребенком

Настя выносит из машины закутанного испуганного черноглазого мальчика. Они со Стасом только что проделали долгий путь из детдома и теперь поднимаются домой. Открывают дверь, вносят ребенка в квартиру, раздевают. Ребенок молчит. Все случилось так неожиданно, что они даже не успели купить кроватку и сейчас по телефону просят об этом родственников. Кроватку сестра привезет уже через час. С одеждой срочности нет — новый мальчик примерно одного возраста с Марком, первое время одежды хватит на двоих. Стас и Настя осторожно знакомят братьев. Пройдет всего несколько месяцев, и у них станет одна фамилия, одно отчество и один день рождения на двоих. А пока — начинается привыкание.

Мы приезжаем вечером следующего дня. Дома разгром. В ванной куча детских игрушек.

— Просто не успели убрать, потому что начали укладывать детей только перед вашим приходом, — говорит Стас.

Так мы узнаем, что все эти месяцы перед нашим приходом они героически прибирались. Что изменилось, спрашиваем мы.

— Я охрип, — говорит Стас. — Подгузники стали уходить в два раза быстрее.

— Он проспал всю ночь, — говорит Настя. — Проснулся тихо, не как домашний ребенок, который начинает кого-то звать. Просто лежал в кроватке и ждал, когда подойдут. Марк его пока опасается. Вчера он испугался, никогда не видел ванны. И оба разорались. Пока мы их укладываем в разных комнатах.

— Вы еще не чувствуете его своим ребенком?

— Наверное, я еще только привыкаю к нему, — соглашается Стас. — У него другие звуки, движения.

— Я достаточно спокойный человек, — говорит Настя. — Ребенок и ребенок. Пахнет уже ребенком, а не больницей. Я и к Марку привыкала почти полгода. Думаю, скоро они станут для нас равны.

Через три месяца, сидя на этом диване и держась за руки, они скажут:

— Никто не выдает на ребенка гарантийный талон ни в роддоме, ни в детдоме. Главное — здраво оценить ситуацию. Не все можно победить любовью. Но в то же время не нужно думать, что взять ребенка — значит нести крест. Этому надо радоваться.

Сергей и Алина. Счастлива?

Алина выходит на крыльцо своего дома в майке и длинной юбке. Неделя до конца мая. Готовы все документы, и она может забрать Леньку домой. Алина говорит, что ожидание длиной в семь лет выжигает эмоции, поэтому сейчас она ничего не чувствует. Но я даже на видео вижу, как она сияет.

Ленька все время звонит ей по телефону: то жалуется, что директриса зачем-то устроила чаепитие, хотя до него все уходили, не прощаясь, то просит Алину привезти ему мороженое.

Чаепитие действительно образцово-показательное — сотрудники детдома стараются на камеру. На прощание вручают книжки-подарки и чемодан с одеждой — так положено. Ленька сердится, говорит, что ни за что не будет больше носить «эти позорные туфли» и не заберет «эту уродскую куртку».

На улице возле крыльца Леньку ждут ребята из его группы. Девочка в розовой футболке плачет за их спинами. Кроме Лени, у нее нет друзей. Алина смотрит на детей сквозь решетку. Всем им 14–15 лет, таких почти не берут в семью.

— Как ложкой море черпать. Грустно… — говорит Алина.

— Мое ощущение в тот день было такое, что вот наконец заканчивается эта эпопея, — сказал нам Сергей в последнем интервью. — То есть такое чувство облегчения. А что Ленька переезжает домой… Ну, это настолько естественное уже состояние. Никакой эйфории. Есть только небольшое напряжение, я побаиваюсь, как нас учили в Школе приемных родителей, периода установочных конфликтов. Но он так давно уже здесь, что я надеюсь, это будет минимизировано в нашем случае. Да?

Он вопросительно смотрит на Алину.

— Да, — подтверждает Алина.

— Вы счастливы?

— Счастлива? — задумывается Алина. — Это какое-то слово не такое.

— А какое бы вам подошло?

— Наверное, удовлетворение. И ожидание новых трудностей, которые вот-вот будут. Мне Леня тут сказал: «Мам, я на алгебре просто так сидел, ничего не понимал. Мне бы надо подтянуться».

P.S.

Съемки документального сериала «Реальное усыновление» заняли 8 месяцев. Сейчас проект находится в стадии монтажа. Постпродакшн завершится в начале следующего года. «Русский репортер» открыт для сотрудничества.

Мы благодарны вам, Настя и Стас, Алина и Сергей, Лена и Валерий, что вы были так терпеливы и позволили нам довести дело до конца. С наступающим Новым годом! Пусть он будет счастливым.

Фотографии: Александр Щербак (3); Александр Щербак; кадры из документального сериала «Реальное усыновление»; Александр Щербак; кадры из документального сериала «Реальное усыновление»; Александр Щербак; кадры из документального сериала «Реальное усыновление» (6)

http://rusrep.ru/article/2014/12/12/rea ... yinovlenie

Понимаете, в чем дело: власти считают, что можно поселить людей, использовать их труд и платить им нищенскую зарплату, а если у этих людей рождается ребенок, то этого ребенка можно забрать, как вещь. Можно закрывать глаза на действия недобросовестных бизнесменов, которые привозят нелегальных работников, расселяют их в бараках в условиях полнейшей антисанитарии, забирают у них паспорта и используют их труд, выплачивая совсем не те деньги, которые обещали, — и представители власти об этом знают, и даже совершают рейды, которые заканчиваются либо нелегальными «штрафами» (ради которых рейды часто и совершаются), либо высылкой несчастных мигрантов, которые часто уезжают не заработав ни гроша.

Пару лет назад я познакомилась с мигранткой из Узбекистана Фирузой – учительница математики, она мыла полы в офисах, а потом руководство клининговой компании, где она работала, не заплатило ей зарплату. Ей некуда было идти жаловаться, потому что этих людей никто не защищает. Даже официальные представительства Таджикистана и Узебкистана в России стараются не требовать громко соблюдения прав трудовых мигрантов, не выступать против беспредела, не раздражать российскую власть. С Фирузой в квартире жило еще 5 или 6 женщин – работа в Москве имеет смысл, если ты не отдаешь за аренду жилья всю свою зарплату. У одной женщины был ребенок. Фируза рассказывала, что в квартире было чисто, но ребенка каждый раз грозили забрать, и матери приходилось откупаться. Потом она уехала.

Система миграционного контроля в стране коррумпирована, а трудовые мигранты совершенно бесправны и не включены в системы социального обслуживания, и это главная причина трагедии, случившейся с маленьким Умарали.




Ребенка забрали из квартиры, где не было критической антисанитарии, где его любили, где были условия для его роста и развития. Его оторвали от матери, которая для него в этот период жизни является целым миром. По словам бабушки, ребенка даже не одели, вынесли на улицу без шапки. Бабушка принесла ребенку в полицейский участок бутылку с молочной смесью, но бутылку ребенку не дали. Грудной ребенок провел в полицейском участке несколько часов, как опасный преступник, его лишили питания, материнского тепла и заботы, только потому что его мать нарушила сроки пребывания в стране.

Знаете, как это было бы в какой-нибудь другой стране, где понимают ценность человеческой жизни? Зарину и ее маленького сына Умарали разместили бы в центре временного размещения женщин с детьми, попавших в трудные жизненные ситуации. Они жили бы в этом центре, пока сотрудники центра и родственники решали бы правовые вопросы. И, если бы Зарине не удалось выправить документы, она с ребенком уехала бы домой, на родину. Ни на один час никто не разлучил бы ее с ребенком.

Но в России у человеческой жизни слишком низкая цена. И это касается не только трудовых мигрантов. В августе этого года под Новороссийском из семьи забрали 3-месячного Родиона Тонких. Родители Родиона – выпускники детского дома. Живут бедно, работа – то есть, то нет. Холодильник часто – пустой. И вот из-за этого пустого холодильника Родиона отнимают от груди матери и увозят в больницу.

Вообще нормальному человеку сложно понять эту чудовищную цепочку, которая приводит детей в больничный инфекционный бокс. Считается, что ребенок из неблагополучной семьи может болеть инфекционными заболеваниями. Однако тестирование на инфекции можно провести за несколько часов или, в крайнем случае, за пару суток. Такое тестирование можно провести даже амбулаторно. Но дети, изъятые из семей, зависают в больницах на месяцы.

Я видела детей, которые проводили в таких боксах 6-8 месяцев. Без родных, без каких-то индивидуальных занятий, без прогулок на улице. Понятно, что все эти дети начинали сильно отставать в развитии, они переставали улыбаться и болели всеми больничными инфекциями. Маленькому ребенку невозможно объяснить, почему исчезла мама. Ему все равно, в каком полуподвале живет мама, пустой ли у нее холодильник и есть ли у нее виза. Ему нужна мама, а если ее нет, он переживает тяжелейший стресс, который может привести и к гибели тоже. И гуманное государство сделает все для того, чтобы этого ребенка с мамой не разлучать.

Родиону Тонких родился не в гуманном государстве. На шестую ночь его больничной жизни его, кажется, уронил кто-то из медицинского персонала. Родион умер, а родители потом увидели на его лице большую гематому. Следствие продолжается до сих пор, причина смерти ребенка неизвестна. Но вряд ли кто-то будет сомневаться в том, что Родион Тонких и Умарали Назаров умерли из-за жестокости общества, в котором они родились.

Есть два важных вывода, которые должны сделать и власти, и общество из этих трагедий.

В России нужно открывать кризисные центры для женщин с детьми. Сейчас в Москве есть муниципальные центры для женщин с московской пропиской, но огромное количество женщин не могут прийти в эти центры, потому что у них нет соответствующих документов. Есть еще кризисные центры при неправительственных организациях – «Дом для мамы» при православной службе помощи «Милосердие» и «Теплый дом» при благотворительном фонде «Волонтеры в помощь детям-сиротам». Это прекрасные центры, где принимают без прописки, без учета национальности и вероисповедания, но они очень маленькие и рассчитаны на пару десятков женщин. В таком мегаполисе, как Москва, это капля в Море. Если московские власти не готовы снимать требования о наличии прописки для доступа в муниципальные кризисные центры, то необходимо поддержать неправительственные организации, которые уже имеют такие центры и могли бы их расширить.

И второе – необходимо пересмотреть правила изъятия детей из семей. Родиона Тонких забрала из семьи инспектор по делам несовершеннолетних. Умарали Назарова – сотрудники федеральной миграционной службы. Есть такие функции и у органов опеки и попечительства, и у полиции. По сути сегодня каждый второй представитель власти может прийти в семью и забрать оттуда ребенка. Но это не должен решать единолично какой-то чиновник. Решение об изъятии должно приниматься только на основании изучения всех обстоятельств дела и только в том случае, если жизни ребенка в семье есть прямая угроза. Я знаю, что во многих семьях в России детей жестоко бьют. Родители пьют или употребляют наркотики. Детей бросают на сутки дома или на улице. В таких случаях, разумеется, требуется вмешательство властей. Но пустой холодильник или не подходящие для жизни ребенка условия не могут быть поводом для разлучения ребенка с матерью. Таким семьям можно и нужно помогать.

Фото “Новая газета”

Далее – умение оценивать те или иные события в рамках не только самого детского дома, но и вовне. Воспитанник детского дома тоже такого не может, в силу отсутствия: а) умения б) мотивации. Размышление, внутренний монолог недоступны, потому, что в рамках системы государство выполняет за ребенка то, что он не умеет понять и осмыслить.

По сути говоря он весь окружен заботой, но сам никакой ответственности не несет. Так вырастают потребители. Пока на ребенка глядели как на внешний субъект, думали о его профориентации, об умении встроиться в общество, забыли о его внутреннем содержании.

Для большинства выход из детского дома без основных опций: уметь любить, уметь дружить, уметь общаться – дорога, завершающаяся крахом. Как можно самому додуматься до создания семьи, любви к женщине, любви к детям? Вообразить состояние любви, не имея опыта любви, невозможно.

Многие не понимают простых вещей. Таких, как сон, например. Сон – это отдых. В детском доме даже этого нет. Придите ночью в детский дом, сядьте в палату и посмотрите какой неспокойный сон у детей. Многие во сне разговаривают, крутятся, встают, появляется лунатизм. Просто мозг продолжает жить этим стрессом борьбы: вырвать кусок, не дать себя согнуть и тому подобное. Ты все время ждешь какого-то подвоха. Это похоже на фильмы ужасов. Ребенок в постоянном напряжении, в стойке. Мне уже сорок пять лет, но не могу выспаться. У меня постоянно красные глаза.

Дети из детдома не умеют пребывать в одиночестве. Все время в концерте, в демонстрации себя, своей сиротской жизни. Больше нет ничего. Нет пространства, где бы ребенок мог быть предоставлен себе. Пребывание в одиночестве – тотально, пребывание наедине с собой – катастрофа. Ему нужна постоянная публичность, тесное взаимодействие, драйв общения, которого уже нет после выхода из детдома. Даже смех там публичный, квази-смех. Настоящий смех потерян. И они бегут обратно в детский дом. Детдом это…наркотик. Поэтому, когда говорят о том, что бывших сирот не бывает – это правда.

Пути

– «Смех означает: человек не зверь. Так человек природой награжден: Когда смешно, смеяться может он»! Тим Талер, персонаж книги Джеймса Крюса – сирота, который утратил способность смеяться, прошел многими путями и выстрадал возможность вернуться в мир человеческой искренности и любви. Так же и выпускникам детского дома предстоит подобный путь. С той лишь разницей, что наша реальность – более жестокая.

В детдомовском ребенке есть агрессия и озверелость от непонимания и неприятия со стороны мира, в который он вышел. Все детдомовские обидчивы по одной простой причине. Чтобы не быть обидчивым, нужно что-то иметь. А детство у детдомовца было пустым, кисельным. И поскольку ничего нет, на любую шутку он начинает обижаться. Все время чувство, что или ты или тебя. А народ смотрит как на идиота. Но это непроизвольно, это норма, постоянная содержательная часть.

Детдомовский – инакий, инопланетянин, с ним трудно, проще его не заметить. А когда они в массе, с ними еще труднее. Вот письмо от одной девочки: «Большинство детей, которые учаться в нашем колледже пьют, занимаются сексом, никто не учится, все сбегают». Почему? Потому, что целостного восприятия жизни, мира, себя нет. Оно, восприятие, сводится к каким-то животным исполнениям: получить удовольствие и так далее. Гедонизм поглощает.



И гедонизм обращает в недостаток действительно полезные навыки. Дети хорошо разбираются в людях. Они настолько наелись этих добровольческих контактов, что у них появляется способность считывать человека до самых мелочей. Но не знают, что с этим делать. Вместо того чтобы за счет знания психологии достичь гармоничного контакта, партнерского, сотруднического отношения, начинают делать то, к чему привыкли в рамках системы. Включают свою сиротскую машинку с целью вытягивать из человека иждивенческие ресурсы. А важно уметь жить без бонусов, в том числе и государственных. Сироты очень любят бонусы от государства: пособия, квартиры.

Дети-сироты своего рода духовные инвалиды. Травмированные, пострадавшие, психологически надломленные. Без созидательного опыта жизни.

Просто так, с наскока адаптировать их в большинстве случаев не получается. Ребенка насильно заталкивают в жизнь как в очередную, враждебную ему систему. А нужно его реабилитировать, включить новые коды, выключить вирусные программы, и только после этого пригласить в новую жизнь. Цель адаптации не ВУЗ, не квартира, не работа, не блага, не хорошая одежда. Цель — воспитание таких навыков, благодаря которым он мог бы вернуть свой смех. На такую цель практически никто не работает. Все работают на насильственную активацию ребенка, у которого весь ресурс – только то, что он есть, factum. Этого мало.

Нужна Книга жизни, вместо Личного дела. Нужно создать им прошлое. Отрастить корни, сформировать какой-то взгляд на себя в первую очередь. Достичь идентификации. Поискать родственные связи. Они же не хотят никаких кровных связей с прошлым! Пятая заповедь пропала. Как он будет со всем этим справляться? Пока мы не будем работать на его прошлое, на умение сочетать прошлое с сегодняшним днем и экстраполировать его в будущее, мы не будем иметь стратега и тактика. Будет человек, которого загнали в лабиринт с завязанными глазами и сказали: «Иди». Человек, если он стратег и тактик, постарается залезть на стены лабиринта, чтобы увидеть выход, а не станет блуждать или долбить стену.

Вопрос успешности не во внешних приспособлениях, а во внутренней приспособляемости. Вопросы адаптации – не экономические и даже не моральные и материальные. Это вопрос внутренней психологии, с которой мало кто работает. Для этого нужен не только специалист, но и человек, который будет живо ребенком интересоваться.

Кастинг жизни

– Ребенку из детского дома нужна реабилитация. Как нужна реабилитация наркоманам, участникам боевых действий, бывшим осужденным, бездомным. А воспитаннику детского дома еще больше.

Реабилитологов нет. Психологов нет. Есть попытка подменить реабилитацию какими-то тусовочными процессами. Из тусовок сирот возникает Стая. Нужны специалисты в школу — инклюзологи, реабилитологи, специалисты по детству, по семье. Специалист еще в стенах должен встроить ребенка в то пространство, где, после выхода предстоит жить.

Как было со мной. Ощущал жуткий дискомфорт, когда надо мной смеялись, надсмехались. Первое время дубасил всех подряд (боксом занимался). Но это было неправильно. Тогда для себя придумал такую игру. Брал какую-нибудь насмешку. Например, «дебил». Я вокруг нее ходил, обрабатывал и выходил на три-четыре ответа, которые того, кто оскорбил, превращали из источника в объект насмешек. Эта игра – работа актера над ролью. И через какое-то время почувствовал, что перестал быть этим адресатом оскорбительного отношения. И не из-за того, что злой или опасный, а потому, что саркастичный. Начал понимать, что это успех, достижение. Так нашел свой потерянный смех, который по сути – ирония (и самоирония).

Но это было итогом мучительной работы над внутренним самоощущением. Правда мучения того стоили, появилась уверенность, а это важно. Дети сироты имеют заниженную самооценку и завышенные амбиции. Так приобрелся важный навык воспринимать в качестве вызова ситуации, когда требовалось опровергнуть сложившееся мнение. В одной моей компании, где умели играть на гитарах, а я не умел, сказали: «Ну что с него взять, он же из детдома…». И когда я взял гитару и научился играть на гитаре и петь Высоцкого, опять этот барьер мнения был сломан.

Это выглядит просто – ответить на вызов. Можно проще сделать, сказать: «Да пошли вы все…», и уйти. Но я понимал и до сих пор понимаю, что это не тот ключ.

Или отношения с противоположным полом. Это очень тяжело. Надо действовать. Вопрос: Как? И вот снова внутренний путь. Я пошел в театральное училище. Потому, что был бессловесен, а для жизни важно уметь говорить. После, работая тамадой на свадьбах, вдруг понял: ключ снова сработал. Могу управлять аудиторией, хорошо говорить, не бояться, смотреть в глаза.

Аккумулировать опыт тяжело. Сколько ни читай литературу и разные произведения, все равно ты будешь только на своих собственных ошибках и ушибках учиться. И сейчас начинаю понимать, что для адаптации ребенка из детского дома требуется 15-20 лет. Даже 30. Некоторые вообще не адаптируются.



Начало было тяжелым. Ты один. В каком-то новом пространстве. Все время ощущение было, что я голый. Защитить некому. Кому-то сказать: «Давайте вместе!» – некому. А рядом эти добровольцы порхают. И волонтер не понимает, что у меня главное желание — как-то прикрыться, спрятаться. Была ситуация, когда меня, пользуясь детдомовским прошлым, попытались подставить. Как следствие, начинаешь понимать, что здесь тебя постоянно пытаются то в форточку запихнуть, то подтолкнуть на что-то, то насмехаются над тобой.

Вот когда мы (то есть участники адаптационных обучающих программ) учим ребенка подводим к самостоятельной жизни, два года – это подготовка к социальному ЕГЭ, включающая разнообразные навыки, вплоть до такого, чтобы унитаз мог поменять. А за год до выхода, за полтора помещаем его на треннинговую квартиру. Чтобы он там один научился не сидеть в углу (есть такой синдром угла: сзади никто не нападет, когда драка, надо вставать к стене, а детдомовец все время в драке).

Сейчас будем делать проект «ОстровОК». Есть тренинговая квартира. В нее будут заезжать дети, мы им будем предлагать сотрудничество с целью их же адаптации. Сейчас я стал острее чувствовать, что нужно ребенка каким-то образом провоцировать. Не жестоко, а так, чтобы был какой-то контакт, какая-то коммуникация: «А давай попробуем ситуацию разобрать». Своего рода ролевая игра. А я со своим опытом могу иронизировать и что-то подсказывать. Должен быть отработан навык поступка. У детдомовских его нет. Они замирают, когда нужно ворваться на распределение ролей, на кастинг жизни, подраться, в конце концов. Не в силу внутренней агрессии, а потому что ситуация требует.

Это важный момент внутренней работы, быстрой обработки информации, считывание каких-то ситуаций. Им это недоступно. А если новый переселенец в жизнь не научится решать проблемы опционально, то придет к тупиковой ситуации угла. Поскольку нет опыта решенных проблем, нет ключей.

В той же готовке еды. Это тоже процесс. Сколько нужно продуктов, сколько посуды, технология. Если шесть раз получилась размазня, он на седьмой раз готовить не будет, съест «доширак».



Всех людей, которые сумели стать успешными, вырваться из своей психологической системы, объединяет стремление двигаться вперед. Самыми разными путями пришли они к реформации своей жизни – пути Господни неисповедимы. Кого-то сломало через колено, а после тюрьмы пришло осознание. Кто-то пришел через проституцию или наркоманию. Видимо в человеке есть такое, что даже в подобных ситуациях вытягивает на желание жить качественно. Этих людей очень мало и этим они ценны.

Моя собственная история – не только работа над ошибками, но и их прогнозирование и переработка. Мысленные эксперименты. Нельзя быть мудрым, прочитав множество книг. Чем больше страданий, тем больше мудрости. Ведь детдомовские часто вообще не читают, и осознание своих минусов возможно только через саморефлексию, осознание проблемы, своих минусов, своего незнания… Путь проб и ошибок, болей и ушибов: тут получилось, тут не получилось, там меня предали, здесь я научился не давать себя предавать. Изменение идет через неведомые нам пути. Это объединяет многих, кого я знаю. Говорят, что в какой-то момент что-то изменилось внутри, щелкнуло и саморазрушение остановилось. Инсайд.

Записал Дмитрий ДАЙБОВ

http://gezalov.net/?p=3923