«Частному человеку нельзя позволить публиковать догадок своих в деле государственном, ибо причины и виды высшей власти ему неизвестны, а если оные известны, то тем более».

Это из циркулярного письма 1820 года. Но очень похоже на наше сегодня. Частному человеку никаких догадок своих в деле государственном — только безудержный патриотизм.

…Времена еще советские, хотя совсем незадолго до перестройки. В пражском универмаге, переговариваясь с приятельницей, подхожу к кассе, протягиваю деньги и сразу даже не соображаю, что произошло. Кассирша, пожилая женщина, говорит мне почему-то по-немецки, выделяя каждую букву отдельно: «Русская свинья».

Она смотрит на меня не отрываясь, и я смотрю на нее не отрываясь. Не помню, кто первым отвел взгляд. Но я — промолчала. Редкий случай.

А что могла сказать? Что в августе 1968-го была совсем ребенком? Что не сидела в тех советских танках, которые вошли в Прагу?

Я только что окончила факультет журналистики МГУ и, конечно, все (или почти все) про Пражскую весну знала. Но откуда мне было знать: может, кого-то из близких этой женщины задавили наши танки. А может, ее просто перекосило от звука русской речи. Поэтому, наверное, она сказала по-немецки.

Я была юной, но поняла одно: теперь моя очередь платить по счетам за танки в Праге.

Прошло лет двадцать, если не больше. Звезда, легенда и оправдание нашей профессии Инна Павловна Руденко и ее муж, тоже блистательный журналист Ким Прокопьевич Костенко, работали в Праге. Как-то Инна Павловна пришла в магазин, хотела купить продукты и сказала: дайте мне, пожалуйста… и даже показала, что именно. Продавщица ответила ей на чистом русском языке: «Я вас не понимаю». Это было уже не в первый раз, и Инна Павловна, придя домой, сказала мужу: «Я не могу больше! Я эти танки ношу на своей спине. Но я же их сюда не посылала. Все! Я поехала в Москву!» Она думала, Ким Прокопьевич кинется ее утешать… А он сказал очень строго: «Ты знаешь, что такое для меня Прага…» Она знала. Ким фронтовик, прошел всю войну и освобождал, кстати, Прагу. И он рассказывал ей, как при освобождении Праги был зацелован девушками, они кидались с цветами и целовали, целовали… Он весь в помаде, все лицо, и только одна белая узенькая полоска осталась на шее, после ранения марлей перевязанная… Так вот Ким сказал строго: «Ты знаешь, что такое для меня Прага…» И — дальше, еще строже: «Но если ко мне сейчас на улице подойдет чех и плюнет на меня — я его пойму». Помолчал и еще сказал: «Мы с тобой на Красную площадь в августе 1968 года с протестом против ввода советских войск в Чехословакию не вышли. Помни об этом и с этим чувством вины и живи».

Руденко призналась мне, что этот разговор ей очень помог. Больше, чем если бы Ким ее просто жалел и сочувствовал.

Кстати, Ким Костенко написал подлинную историю «Молодой гвардии». Юного читателя предупреждаю: к прокремлевским «Нашим» — никакого отношения! Это подпольная краснодонская организация времен Отечественной войны 1941—1945 годов. И вернул доброе имя Виктору Третьякевичу, которого под псевдонимом (очень угадываемым) в своем романе «Молодая гвардия» Фадеев изобразил предателем.

Двадцать лет страдала мама Третья-кевича, боялась днем на улицу выйти, к сыну на могилу ходила по ночам тайно. И вот после своих публикаций Ким Костенко приехал к маме Виктора Третьякевича, они поговорили, и она пошла его провожать. А когда прощались, посреди сельской улицы отвесила ему низкий-низкий поклон. Ким шел по той длинной улице, оглядываясь, а женщина так и застыла на ней в поклоне до самой земли.

Я думаю, то, что сделал Ким Костенко, — вернув доброе имя герою, — это и есть патриотизм высшей пробы.

И все-таки… Что касается патриотизма, когда надо промолчать и терпеть, а когда возбухать и бросаться в бой, пусть даже словесный?

Однажды я слушала Владимира Войновича. Когда в горбачевскую перестройку советские войска покидали Германию, его немецкая соседка сказала: «Ну и пусть уходят! Мы их к себе не приглашали!» И тут Войнович, автор знаменитого Чонкина, ярый антисоветчик, уже много лет к тому времени живший в Германии, выдал: «Как это — не приглашали? 22 июня 1941 года вы такое приглашение нам прислали — мы никак не могли отказаться!»

Широко известны пушкинские слова из письма П.А. Вяземскому от 27 мая 1826 года: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Но вот вчера я случайно наткнулось на другое пушкинское письмо — к Е.М. Хитрово, от 9 декабря 1830 года: «Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления — или по крайней мере должна быть таковой. Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно мрачным. Вспомните их поэта Мицкевича. Все это очень печалит меня. Россия нуждается в покое. <…> Будем надеяться — всегда хорошо питать надежду».

Я не знаю, в душе у украинцев любовь к отечеству такое же безнадежно-мрачное чувство, как у поляков, или какое-то другое? Но что такое быть патриотом России сегодня? Кричать, принимая невроз за символ веры, что юго-восток Украины — наш? Вообще обожествлять географическую карту, попутно гордясь, что в русских есть ИМПЕРСКИЙ ГЕН?

Или куда достойнее стать по-пушкински «слишком сильными», чтобы перестать ненавидеть другие народы и понять, наконец, что начинающаяся война в любой момент может превратиться в войну до истребления, а патриотизм — это делать жизнь людей внутри страны лучше, а не снаружи — хуже?

Наум Коржавин — очень патриотичный патриот, кустарной, ручной работы — сказал: «Патриотизм — это любовь. А не способ самоутверждения».

Осталось только научиться правильно понимать, где патриотизм как любовь, а где как способ самоутверждения.

Впрочем, ничего особо трудного. Надо только включить на минутку федеральные каналы — и не ошибетесь в определениях.

…Если они правы — зачем тогда кричат?

Но зато одинаково неприемлемы для многих из нас и незабываемое кино Ирины Фарион, рассказывавшей малышам, куда им идти с их русскими именами, и тот факт, что украинский язык, спустя 23 года существования независимого государства, все еще требует защиты и покровительства. Но даже на это многие из нас смотрели философски. Судя по всему, слишком философски. Это не равнодушие, это толерантность, возможно, с легкой примесью столичного снобизма… Так было, но теперь это равновесие пошатнулось. Вдруг ушла в прошлое многолетняя привычка смотреть сквозь пальцы на надоевшую и немного смешную имперскую риторику русских знакомых-приятелей и на этот неисправимый, принципиальный политически насыщенный предлог «на» перед словом Украина. Это не просто не смешно, это больше неприемлемо.Знаю с десяток примеров того, как последние события разорвали нити бесценных человеческих отношений длиною в жизнь, которые бережно ткались и трепетно хранились, с юности протянувшись из Киева в Питер, из Москвы – в Одессу, из каждой точки одной страны в каждую точку другой. Из этих нитей был соткан невидимый покров, простирающийся над нашими странами и казавшийся незыблемо прочным.Но их главнокомандующий неожиданно и дерзко толкнул нас на этот шаг, который — от любви… Мы еще не «вступили» в ненависть. Может, не осознав до конца того, что произошло. Может, потому, что десятки тысяч там, у них, где это опасно,потекли по московским улицам, тоже не желая делать этот шаг. Может, из-за того, что говорил Макаревич, и что с ним за это делали там потом. Но даже если все останется так, как есть на данный момент, назад уже ничего не вернуть. Ни Крыма. Ни любви.Я точно знаю, что не обмолвлюсь, как бывало раньше, глядя сюжет в новостях, где кто-то еще и русские — мол, это наши. Сын уж наверняка никогда не допустит таких «неточностей». Мы сидели рядом и смотрели, как россияне заходят в Крым, и он сказал: как немцы. И, словно тошнота, подступило осознание того, что отношение к России и всему русскому было какой-то неосознанной «генетической» ностальгией, полученной от родителей да от советского детства. Еще вчера казавшаяся естественной, она вдруг стала ощущаться не легкомысленно, как слабость, а стыдно, будто болезнь. Я даже не знаю теперь, извиняет ли меня за все это «красный» диплом украинского филфака…Невероятное время, спрессовавшее чуть ли не годы жизни в недели Майдана и переворачивающее сознание так, что и представить себе было невозможно, настало у нас с ноября. А нынешний май уже не украсит машины киевлян георгиевскими ленточками. Отзвук той войны для многих здесь был данью великой Победе, а теперь стал символом этой странной войны и российской оккупации. И что новость для нас: повязать эту ленточку в Киеве будет теперь небезопасно. Толерантность закончилась даже у тех, у кого ее было в избытке.Многие родившиеся и выросшие в Киеве вдруг незаметно для самих себя стали «бандеровцами», пусть и не совсем такими, как это нравится российским СМИ. Что за дело вам было до нашей любви, не знаю, что будет от нелюбви, посмотрим. Так и хотелось бы пожелать вам еще при жизни вашего фюрера бесконечных и ярких невыдуманных сюжетов: о референдумах по всей великой и необъятной — от Калининграда до Хабаровского края, да трудолюбивых китайцев по самый Урал с «Предуральем». И клепайте, коллеги, с большим запасом свои знаменитые «духовные скрепы», чтобы крепиться самим и до судорог сильно держать свой замечательный «русский мир».Флаг крымских татар я впервые увидела поздней осенью в Киеве, на Майдане. И сегодня больно за вечно неприкаянный народ. А ведь всегда казалось, что самая большая опасность территориальной целостности моей страны связана с Крымом и одноименными татарами. Они вернулись на родную землю специфически, напористо и агрессивно, бывало, забирали как свое то, что нравилось, при равнодушном молчании властей. Государство же не занималось ни одной проблемой Крыма ни одного дня из 23 лет своего существования. Проблема закономерно не просто вылезла боком — она «отпала».Маленький бодрящийся человечек в летах сделал так, что мы оказались за шаг, за щелчок от того, чтобы украинец прошил пулей русского, а русский — украинца. За несколько недель все изменилось настолько, что русский теперь — это не просто язык вероятного противника. Это язык противника, с которым не примириться, потому что еще вчера его считали родным. Вряд ли кто-то из тех, кто привык здесь у нас говорить по-русски, перестанет это делать. Но иллюзия родства ушла безвозвратно. Ведь даже родственные языки различает многое. Лексика, произношение и порядок слов, а еще — дыхание. Мы по-разному дышим, говоря по-немецки или по-английски, по-украински или по-русски. И как оказалось, мы слишком по-разному дышим, говоря в Украине и в России — по-русски.