я о нем слышала раньше, но после фильма вступила в наши владмамовские ряды любителей рецептов джейми

Дон Ингбер и Чарльз Рейли, микробиологи из Института биотехнологии Уисса (Гарвард), выступили в необычных для себя ролях режиссера, автора сценария и даже оператора. В результате получилась короткометражка «Начало» (The Beginning). Сюжет стар, как половое размножение: путешествие сперматозоидов к яйцеклетке, проникновение внутрь и первое деление.

Титрами и музыкой фильм напоминает «Звездные войны», но является гораздо более реалистичным; даже больше: на сегодняшний день это самая реалистичная реконструкция процесса оплодотворения. Более того, в процессе съемки (вернее, компьютерного моделирования) было сделано научное открытие: ученые поняли, как распределяется энергия при движении сперматозоида. Программа, в которой создавался фильм, стала удачным инструментом для моделирования многоуровневых процессов.

Ингбер и Рейли объединили софт, который используют для моделирования механического движения художники-аниматоры, и инструменты симуляции молекулярно-динамических процессов. В результате получилась модель, которая учитывает движение внутри аксонемы (белковые комплексы, из которых состоит жгутик сперматозоида), и даже низшие уровни управления движением – работу молекулярных моторов-динеинов, которые приводят в движение клеточные структуры.

В процессе моделирования ученые описали каскад реакций, начинающийся с гидролиза АТФ, который приводит к продвижению динеинов вдоль микротрубочек цитоскелета; результат этого движения­ ­­– биение жгутика сперматозоида, которое позволяет ему продвигаться по женским половым путям.

***

В шесть или семь лет я переехал, но всегда туда возвращался. После художественного училища не очень понимал, что мне делать, и стал уезжать в деревню месяца на три и снимать. Около пяти лет я работал над фотоисторией об этих местах, а потом начал снимать видео. Это произошло, в общем, случайно: у фотоаппарата села батарейка, а следующий самолет прилетал только через две недели. У подруги был цифровой фотоаппарат, и я стал снимать на него. Это кино было совершенно не запланированным.

У фильма довольно широкая география: я снимал не только в своем регионе, но и в лесах Коми и Ненецком автономном округе. Ездил туда в межсезонье, в конце лета — начале осени и конце зимы — начале весны, когда по этим местам еще можно было путешествовать.

— То есть уехать из вашей деревни можно не в любое время?

— Нет, ты заперт там примерно полгода. Летом можно добраться по реке. Осенью, когда начинает нести шугу (мелкий рыхлый лед — прим. «Бумаги»), и до тех пор, пока река не встанет и не появится зимник, туда пробраться нельзя. Это длится месяц, а иногда больше. Когда ты приехал осенью и не успел уехать, потому что река покрылась льдом, это называется «остался замерзать».

Если зимой началась оттепель, ты тоже доехать не сможешь. Весной, соответственно, нужно ждать, пока по реке не пронесет весь лед. Но есть и другая проблема: бывает, что тебе просто не добраться до ближайшего пункта, откуда можно сесть в лодку, потому что нет асфальтовых дорог. Можно только прилететь из Архангельска на вертолете.

— В фильме ваши герои, местные жители северных деревень, ничего о себе не рассказывают. Кто эти люди и чем они занимаются?

— Меня больше всего интересовала жизнь мужчин в лесах. На севере довольно много людей уходит туда на промыслы на долгий срок — три-четыре месяца в году. Обычно они делают это осенью — до того, как замерзла река, и весной — когда река тронулась. Некоторые живут в лесу постоянно.

Они занимаются традиционным промыслом: охотой или рыбалкой. Но сейчас это незаконно (для охоты на диких животных необходима лицензия — прим. «Бумаги»), поэтому у меня на всех крупных планах люди из моей деревни или семьи, которые в этом не участвуют. Я не мог показывать лица людей, занимающихся охотой или рыбалкой, потому что это могло для них плохо закончиться.

Но, на самом деле, это не та тема, о которой я могу говорить, потому что все-таки занимаюсь искусством, а не социальными проблемами. И несмотря на то, что я оттуда, всё равно остаюсь сторонним наблюдателем. Социальная тема возникает в фильме только постольку-поскольку это часть жизни — я не рассматривал ее специально.

Мне была интересна картинка. Движение. Непосредственное чувство жизни — больше ничего. Это будило во мне какие-то определенные чувства. Я хотел приблизиться к чему-то первобытному. Охота, рыбалка и такие взаимоотношения человека с природой как раз помогали мне это сделать.

— Как живут люди, которые уходят в леса на охоту? Они делают это в одиночку?

— По-разному. Есть люди, которые живут одни. Многие уезжают туда отдохнуть от жен, хорошо выпить, а потом уже заняться промыслом.

Они полностью зависят от природы, от погоды — весь их быт замешан на этом. Даже в деревнях зависишь от ветра, воды, у тебя всегда есть какой-то естественный регулятор. Не как в городе, где ты просыпаешься и не очень понимаешь, что тут делать. А там довольно ясно: хорошая погода — ты можешь заняться одним, идет дождь — другим.




Транспортную сеть заменяют реки. Вдоль них стоят избушки, которые или принадлежат кому-то, или общие. Но так или иначе они всегда открыты — там можно жить. Как правило, небольшая изба три на три метра. Всё довольно просто: деревянные нары вместо кровати, деревянный стол, печка.

Но бывает по-разному. Я жил у одного человека (охотника — прим. «Бумаги»), у которого был фантастический дом с баней, разводные мосты через реки и своя транспортная система. Он поставил там вышку, чтобы ловить связь. Но он как раз живет там круглый год и выбирается в деревни, только чтобы продать рыбу. C ним было довольно тяжело: он достаточно одинокий человек, почти не способный увидеть чувства другого.

— И как он переносит это одиночество круглый год?

— Не знаю, думаю, привык. Сделал такой выбор. Но он не аскет, а это не духовная практика — просто любит это занятие. Ему так комфортнее.

— Вы жили с охотниками — вам приходилось участвовать в том, чем они занимаются, помогать им?

— Да, мне постоянно приходится это делать. Очень много кадров не вошли [в фильм], потому что они заканчиваются словами: «Игорь, ***** (блин — прим. «Бумаги») , хватит ***** (заниматься ерундой — прим. «Бумаги»), иди сюда и помогай!».

Не хотелось быть нахлебником, и у меня был очень простой способ платы за то, что я живу с ними. Например, у рыбаков мыл рыбу: это занимало час-полтора в день, но я знал, что для них это не самая приятная работа, а мне не так сложно. Зато я не был грузом, который они были вынуждены таскать за собой. С другой стороны, для меня важно участвовать в этом, потому что я еду туда не для того, чтобы снимать кино, а просто чтобы пожить так, как это делали мои предки. Это жизнь, которую я люблю.

— Ну и деньги для охотников, наверное, не так важны, как помощь?

— Ну как, водка — ей можно расплачиваться. Нет, что касается поездок, если ты чужой — особенно москвич, — тебе приходится платить и иногда очень много. Там могут взять огромные деньги (за сопровождение — прим. «Бумаги»), потому что это северные цены.

Но я стараюсь ехать туда без денег, чтобы у меня не было соблазна вступать в такие отношения. Потому что это довольно неприятно, когда ты словно истукан: тебя возят, всё показывают, но ты не видишь настоящей жизни.




— В фильме очень много сцен, как охотники убивают и разделывают животных или крупную рыбу. Как они сами относятся к этим животным?

— Всё зависит от того, что это за животное — домашнее или то, на которое ты охотишься. Какие-то вещи могут показаться парадоксальными: например, хозяин может застрелить свою собаку, если та плохо ведет себя на охоте. Людям из другой культуры трудно понять, как можно убить свою собаку. Да, это любимая собака, но она как функция: если не выполняет свою задачу, то перестает попадать под определение собаки, она уже не собака.

Но я считаю, что каждый охотник из Коми — настоящий охотник, а не тот, который живет в городе и выезжает пострелять животных ради удовольствия, — любит, знает и понимает природу гораздо больше, чем любой помешанный на этом хиппи. И эта жестокость — такая же часть природы. Просто охотники к ней ближе. Но эта близость возможна только для живущих в традиции, в городе эта жестокость не имеет смысла и становится насилием.

— Насколько этот промысел — охота и рыбалка — распространен среди местных жителей и вообще им необходим?

— Абсолютно необходим, потому что непонятно, как жить без этого. На всем Крайнем Севере нет дорог, нельзя ничего производить или заниматься сельским хозяйством. Остается только брать что-то от земли: всё, что растет и бегает в лесах.

Охотой как бы можно заниматься, но ты должен получить лицензию. А лицензий выдают очень мало и распределяют между своими. Это такая глупая ситуация: люди вынуждены охотиться незаконно и иногда попадаться — и очень дорого платить, лишаться своего имущества. Но дело в том, что это не какой-то серьезный бизнес: надо просто добыть мясо, чтобы кормить семью.




— А какая там ситуация с продовольствием в целом?

— Еду сложно доставлять, соответственно, она дороже стоит. Там очень скромный магазин: консервы, водка, резиновые сапоги, сигареты. Совсем немного.

В Архангельской области есть возможность заниматься сельским хозяйством: по крайней мере, в огороде растет всё то же, что в средней России. А в Воркуте, например, нет вообще ничего. Единственную из культур, что они могут вырастить, это лук в стакане на подоконнике. При этом люди не могут жить традиционным промыслом. Хотя там осталось не так много людей: их становится меньше, потому что сложно жить.

— Сколько живет, например, в вашей деревне?

— Девять человек. На зиму остается шесть или семь. Половина моей семьи переехала в города. Но на лето все приезжают туда, поэтому деревни оживают — особенно из-за детей, которых обычно гораздо больше, чем взрослых.

— Почему те, кто по-прежнему живет в этих деревнях, остаются? Если не из-за отсутствия возможности переехать.

— Не знаю, не берусь говорить за них. Там очень традиционный уклад жизни, и когда человек так живет, он сильно входит в этот ритм. После таких поездок мне довольно сложно привыкнуть [к городу], потому что тут нет ничего, естественно регулирующего твою жизнь. Например, в деревне семья всегда обедает или ужинает вместе — это считается нормальным. Понятие семьи, как мне кажется, там более крепкое. Думаю, остаются в том числе из-за этого. А кто-то просто одинок или уже пожилой — ему менять в своей жизни тоже ничего не хочется. Но я не думаю, что услышал бы от них настоящую причину.

— За счет чего, на ваш взгляд, сохраняется этот традиционный уклад?

— Его сложно разрушить. Там сложно жить по-другому. Этот уклад настолько правильный, что глупо что-то менять. Люди ведь там живут уже очень долго — не один и не два века.

Я не чувствую себя ни городским, ни деревенским — одинаково чужой и там, и там. Но знаю, что люди, которые воспитывались в городе и приезжают туда, ощущают себя первое время довольно странно. Хотя, например, мужья моих сестер быстро привыкли и полюбили всё это.





— Насколько изменилось это место с тех пор, как вы переехали?

— Сильно изменилось. Раньше были колхозы: из-за огромного количества домашнего скота обкашивали все поля, вдоль рек было много дорог. Сейчас всё это зарастает, люди отказываются от скота. Всё меняется и приобретает новые формы. Но не думаю, что это плохо или хорошо.

— На Крайнем Севере есть какое-то особенное отношение к жителям больших городов? Есть ли у местных чувство отчужденности из-за того, что вся жизнь происходит где-то в отдаленной от них части России?

— Почти у всех дети уехали в города, поэтому они прекрасно знают, что это за жизнь, и относятся к ней нормально. Вообще, туда приезжает довольно много людей, в том числе иностранцев.

На Севере есть особое отношение к человеку, который в дороге: тебя накормят, напоят, уложат спать. Но деревня от деревни очень отличается. И Крайний Север отличается от средней России, где, когда я приезжал туда в юности, могла возникнуть проблема из-за того, что ты из города. На Севере такого нет. Там люди гораздо приветливее. Хотя, скажем, в Коми люди могут быть достаточно жесткими. А в Архангельской области мне никогда не встречалось такое, чтобы кто-то, например, не пустил ночевать. Ты можешь постучать в первую попавшуюся дверь и быть уверенным, что там можно остановиться.

У них есть свое достоинство и понимание жизни. Один мужик, с которым я был в поездке, обсуждал какого-то учителя истории и сказал: «А откуда у него ум, если он учитель?». Там есть какой-то особый ум, который близок к природе. Они знают что-то, чего не знают городские жители.


***