Приемные родители, которые не говорят с ребенком о его прошлом, просто оставляют его с ним один на один: разбираться, додумывать, относиться как к чему-то запретному. Без помощи взрослых дети все равно пытаются найти ответы на трудные вопросы, но могут приходить к таким, например, выводам: мои родители — уроды, о которых даже говорить нельзя, меня покинули, потому что я чудовище — других же не бросают.

Тема прошлого ребенка — как минное поле, которое надо обезвреживать. Это необязательно должны психологи делать, могут и родители, но надо это делать с подготовкой.

Когда есть открытое обсуждение прошлого, ребенок понимает, что была за семья у него, почему с ней произошло то, что произошло, в чем смысл его «второго рождения» — обретения приемной семьи и как он может, не отторгая свою кровную семью, в хорошем быть на нее похожим, а плохое пытаться преодолеть. И про это «плохое» в прошлом ребенка важно говорить не в терминах осуждения, а как о проблеме: алкоголизм, наркомания, воровство — эти напасти приражаются ко всем людям, и им надо давать отпор, чтобы они твоей жизнью не завладели. У некоторых людей получается бороться, а у некоторых — нет. И тогда пропадает их жизнь и жизнь их детей. Твои родители не справились, у них сил не хватило, поэтому тебе бороться будет вдвойне труднее. Но мы будем тебе помогать. Можно сказать, что «это твоя битва, и тебе надо ее выдержать, это имеет смысл не только для тебя, но и для твоих кровных родителей, через тебя, возможно, и они оправдаются». И конечно, эту битву надо вести с открытыми глазами. Тогда для ребенка это встает как жизненная задача на сознательном уровне.

Еще очень важно, чтобы ребенок понимал, что он существует не в безвоздушном пространстве. Что род, от которого он произошел, включает не только родителей, что там были еще какие-то предки, и наверняка среди них были прекрасные люди. Тема хорошего в кровной семье очень важна. Люди любят говорить о дурной наследственности, при этом все, кто имел дело с приемными детьми, знают, что у них, кроме проблем, есть и таланты, и черты характера, достойные уважения, — и, справедливости ради, не стоит забывать, что многое из этого они тоже получили из кровной семьи.

Подлинная правда

— Но ребенок может не захотеть говорить о своих кровных родителях, я знаю приемную семью, где он говорил о них исключительно «да пошли они»…

— Если ребенок так говорит, это обида за недополученную любовь, а вовсе не критическая оценка ситуации. Ничего хорошего в этом нет, и нельзя пустить это на самотек. О чем мы не хотим говорить с другими? О том, что трудно и приносит боль. Или страх — например, ребенок боится, что, если вдруг всплывет тема кровной семьи, его туда вернут, особенно если ему пару раз сказали что-нибудь про «яблочко от яблони». Да, ребенок идет дальше по жизни с другими людьми, но какое-то место в душе для кровных родителей обязательно должно быть. И над этим нужно работать. Речь идет не о том, что мы одобряем то плохое, что они сделали. Но ребенку самому предстоит стать родителем, а если он тех, кто ему жизнь дал (а дар жизни — великая вещь), будет ненавидеть — он будет ненавидеть самого себя, если он всю жизнь будет что-то доказывать своим кровным родителям — это будет блокировка для нормальной жизни.

— Если все-таки ребенок «пошел вразнос» — как приемным родителям это пережить?

— Помнить, что ничто хорошее не пропадает зря — это совершенно точно. И каким бы был ребенок без приемной семьи, неизвестно. Иной раз человек падает до самого дна, но, когда ему есть что вспомнить, есть, за что зацепиться, это шанс, что он выберется.

В приемной семье могут быть кризисы отношений. Например, реакция отделения от семьи, характерная для всех подростков, у приемных детей отягощается претензиями к взрослым за свое прошлое. А «отвечать» приходится приемным родителям — в настоящем. Скандалят в этом возрасте все, в большинстве случаев удается с помощью специалистов ситуацию «разрулить». Но вот в нашей практике было несколько случаев, когда приемные дети в подростковом возрасте внезапно начинали настаивать на уходе из приемной семьи. Не «понарошку», а всерьез. Никакие усилия удержать их не помогали. Родители переживали – казалось, как же так, все зря?! А потом, после восемнадцати лет, эти дети сами же разыскивали свои приемные семьи, восстанавливали и поддерживали (и до сих пор поддерживают) отношения с ними так, как это бывает в обычных семьях со взрослыми детьми, живущими самостоятельно. Частые приходы в гости, звонки, взаимопомощь. И близость душевная у них есть, и понимание. Этим детям надо было уйти, чтобы потом вернуться — самим.

Зачастую ребенок, только когда вырос, может ответить своим приемным родителям, что на самом-то деле он благодарен. Дети выбираются по ухабам и колдобинам, но они все равно идут своей дорогой. И все, что нужно делать — помогать им, таким, какие они есть. Полностью же мы не знаем, для чего этот ребенок родился на свет, что за жизненная задача у него, от чего его спасло наше вмешательство. Сердце человека — тайна. По поступкам иной раз мы не можем судить, что да как. И «выигрывают», если можно так сказать, те родители, которые несмотря ни на что, в глубине души верят, что все равно в их детях есть что-то хорошее. Хорошее в человеке всегда главнее, чем плохое, как бы мало ни было хорошего и как бы много ни было плохого. Хорошее — это подлинная правда про человека.

Дожить до любви

— Еще один из страхов приемных родителей — смогу ли полюбить этого ребенка как своего? Вдруг у меня не возникнет к нему никаких чувств или появятся негативные — злость, ненависть, отторжение?

— Чувства — субстанция очень изменчивая, и в жизни, в семье все строится не на чувствах, а на терпении и бесконечном принятии. Если с приемным ребенком трудно и неприятно, это не означает, что мы или ребенок плохой или что у нас нет любви. Это означает, что с этим ребенком вот так. Потому что у этих детей перекорежена жизнь. И с приемными детьми бывает по-разному. Беря ребенка, ты не знаешь, сколько там нерешенных вопросов: может, мало, а может, много. Бывает, что любовь возникает легко, сразу и обоюдно, бывает, что трудно. Но чувства — не показатель. Есть ситуации, когда ты говоришь себе — все, деваться некуда, надо делать, идти сквозь огонь и воду. При таком отношении есть шанс, что можно дожиться и до любви.

Есть некая линия, путь, которых ты придерживаешься, есть правило, которое ты себе даешь, говоришь себе: да, иногда я впадаю в отчаяние, ругаюсь, плачу, но я делаю и делаю, потому что, если я ищу, как вырастить этого ребенка, как сделать это дело максимально хорошо, мне в этом помогает жизнь. А если я буду искать, как избежать проблем, буду ориентироваться на свои чувства — тогда конечно, поведение ребенка мне не понравилось — мне хочется его вернуть.

Да, бывает, что люди все равно отступают, возвращают ребенка. Тогда это и для них огромная травма, и для него. И тут нельзя никого осуждать. Я работаю 20 лет в этой системе, и я знаю, что всякое в жизни бывает. Но пока никто не умер, всегда есть надежда на лучшее.

Просто человек, решающий взять приемного ребенка, должен понимать, что нет и не может быть никаких гарантий, что это дело будет успешным. Всегда есть момент неизвестности.

И еще, беря ребенка, человек берет его не просто для взаимного счастья — это еще некий путь испытаний, это вызов. Вызов в том числе нашему христианскому сознанию. Не поверхностному лицемерию, что вот я, как хороший христианин, должен этого ребенка терпеть и на себе тащить, — это безнравственное отношение. А настоящее отношение — это принятие человека таким, какой он есть, даже если ты не можешь радоваться тому, какой он, и понимание, что ему, такому, с самим собой гораздо хуже, чем тебе с ним. Даже если он испорченный и нет с ним никакого слада — все равно, когда ты о нем заботишься, ты делаешь это для Бога и для жизни, для того, что, может быть, это удержит его от чего-то ужасного.

Это вовсе не означает, конечно, что родители не должны ждать любви и радости. Но если у нас есть четкое представление, какой именно должна быть эта радость, мы можем пропустить важные вещи, которые на самом деле являются проявлением привязанности ребенка. Можем не увидеть и не обрадоваться там, где он действительно старается.

У приемных родителей бывает подспудный страх какого-то своего несоответствия — но это уже больше про свои задачи. На самом деле действительно в обществе бытует мнение, что вроде как родной родитель имеет право на ошибку, а приемный нет. У родного родителя ребенок чумазый и сопливый — ну, это недоглядел, бывает, а у приемного — он безответственный и т. п. Но на самом деле воспитание приемных детей — это не выставка достижений народного хозяйства. И приемные родители — обычные люди, которым бывает очень трудно. И нет, кстати, ничего зазорного в том, чтобы в сложной ситуации обратиться за помощью к специалистам. Это гораздо лучше, чем из инфантильного страха, что вот, про меня скажут, что я плохой родитель, мучиться с нерешаемой проблемой один на один.

А потом, даже и со своими детьми бывает страх — ой, я плохая мама. Что мы обычно в таких случаях себе говорим? Другой мамы у этого ребенка нет. И в какой-то момент себе нужно сказать: может быть, где-то есть человек, который мог бы сделать для этого ребенка что-то лучшее, но сейчас, кроме меня, у него никого нет, значит, я тот, кто ему нужен. И моя задача — делать это дело настолько хорошо, насколько я могу. А результат — как Бог даст.

Конечно, неправильно оправдывать плохое поведение ребенка. Но и казнить себя за человеческие ошибки — бессмысленно. Мы для этого ребенка — спутники, садовники. Но мы не всемогущи. Любой ребенок в первую очередь — Божий, во вторую — свой собственный, со своей судьбой, которая не целиком зависит от родительских вложений и ожиданий. И только в третью очередь — родительский.

Подготовила Марина НЕФЕДОВА

Мотив «поделиться от избытка» — очень хорошая ситуация, но редкая: люди вырастили своих детей, запас родительской любви есть, силы есть, возможности есть, и готовы взять ребенка, такого, какой есть, и помочь ему встать на ноги. У них минимум запросов к его будущим достижениям (чтобы он непременно хорошо учился и т. п.), у них простое отношение к этому делу — пусть у человека будет дом, семья и нормальные отношения. Они не ожидают успехов и благодарности со стороны ребенка как своего рода «ответа» за их старания. Получается, что они делают это для жизни и для самого ребенка — просто так. А ребенок потом, если сможет, жизни этот долг вернет. Может быть... Это мотив щедрости, очень человеческий мотив.

Мотив «полюблю, если...». Иной раз люди, беря ребенка, уже ожидают от него определенных качеств и мечтают, каким он вырастет. Это рискованная идея. Когда для любви требуется соблюдение каких-то условий: я полюблю тебя, если ты... (похудеешь на 20 кг, переменишь характер с задумчивого на веселый и т. д.). Примените подобные условия к себе — хочется соответствовать? Или протест возникает, даже если требования в целом правильные? Ребенок, переживший отвержение (а он воспринимает потерю семьи как отвержение — ведь его родители позволили расставанию произойти, значит, он просто не ценность ), невысокого мнения о своих шансах на любовь. И даже обладая потенциальными способностями, в ситуации «заслужи любовь» вряд ли чего достигнет. А приемные родители будут глубоко разочарованы.

Мотив «закрепитель». Не просто риск, а прямо беда, когда между супругами сложные отношения и они считают: возьмем ребенка — отношения между нами наладятся. Но где тонко, там и рвется. Приемный ребенок — это всегда дополнительное напряжение в семье. Кроме того, эти дети нуждаются в стабильной обстановке и надежности. А если эмоциональная атмосфера в семье неблагополучная, они не чувствуют себя в безопасности, и такую «лодку» всегда «раскачивают». Получается ровно противоположный результат! Людям сначала нужно решить свои проблемы, а потом уже брать ребенка.

Мотив «замещения ушедшего» — когда люди потеряли своего ребенка и берут в семью приемного. Они с приемными детьми находятся в похожей ситуации: и те и эти знают, что такое терять. И если взрослые со своей утратой справились: она принята ими, скорбь осталась, но есть любовь, и есть понимание смысла, — то они могут прекрасно помочь этим детям восстановиться в жизни, потому что знают, как это — умереть вместе с тем, кого ты потерял, и потом родиться заново. Но с другой стороны есть опасность, что, если люди не пережили утрату и ими втайне движет мотив вернуть ушедшего ребенка, они этого берут как бы на замену тому. И со временем обнаруживается, что этот приемный ребенок, во-первых, совершенно другой, во-вторых, он не дает людям те чувства, которые у них были с ушедшим ребенком. Того, о ком они скорбят, по-прежнему нет. Зато есть куча проблем, принесенная «новеньким». И у людей может возникнуть ярость на приемного ребенка, как будто он их в чемто обманул.

Мотив «послушание». Опасный мотив, когда люди решают: раз мы христиане, мы должны воспитать приемного ребенка, даже если нам не очень хочется. Когда такие вещи делаются из «внешнего» долга, из каких-то высоких соображений — они всегда плохо кончаются. Другой человек не может быть средством для достижения целей и воплощения идей. А цель в данном случае — не ребенку помочь, а героем стать, подвижником.

Аналогичный мотив — быть «родителями на пятерку». В таком случае самоуважение родителя напрямую зависит от успехов ребенка. А он в своем развитии с какими-то вещами справляется, а в чем-то терпит фиаско. Он споткнулся — надо помочь подняться. А если мы его спотыкание воспринимаем как угрозу своему статусу, если из-за него мы «плохие», то мы на него злимся за его проблемы. Естественно, отношения портятся. Конечно, рефлексирующим интеллигентам сложно. Они часто склонны ставить себе сверхзадачи, в том числе и с приемными детьми. Сверхзадачи бывают посрамлены. Правда, здоровые внутренне интеллигенты по ходу дела справляются и говорят: ну и ладно, ребенку хорошо, делом занят, с людьми почеловечески общается — и хватит этого, и слава Богу.

— Должны ли у приемного родителя быть какие-то «особые качества», особый опыт?

— В первую очередь очень важно, чтобы у родителей был реалистичный взгляд на то, что такое приемный ребенок. Необходимо заранее читать литературу по проблемам приемных детей, общаться вживую или на форумах с уже состоявшимися приемными родителями. Существуют тренинги и школы приемных родителей — они дают некие навыки и определенное испытание себя.

Опыт воспитания собственных детей — это хорошо, но с приемным ребенком своя специфика, и стать прекрасными приемными родителями могут люди, не имеющие собственных детей. Скорее важны личностные качества, такие как терпение и терпимость к отличиям. Когда люди не пугаются и не становятся агрессивными, если ребенок делает что-то не совсем понятное для них, не совместимое с их укладом. Вторая важная вещь — у людей должно быть много энергии. Дети, у которых есть дефицит родительской любви, проблемы в развитии, пережитые стрессы, требуют очень много сил. И иной раз эту свою потребность в поддержке они выражают не самым приятным образом. Очень важно, чтобы у людей элементарно хватало физических и психических сил. Потому что, если нагрузка, которую привносит ребенок, людей истощает, раздражает, провоцирует гнев — это проблема взрослых, а не ребенка.

И еще одно важное качество — люди должны быть устойчивы к проявлениям агрессии. Если по опыту общения они знают за собой, что проявление агрессии или цинизма выбивает их из равновесия, может стать причиной, чтобы прервать общение с другим человеком, если важным условием для общения является понятность другого — в этом случае с приемным ребенком может оказаться невозможно жить. Ведь приемные дети чаще всего оказываются из другой среды, чем люди, которые хотят взять их в семьи. И, как у всех травмированных детей, у них много боли и агрессии. Родителям это надо учитывать.

И еще, людям, склонным впадать в самокопание, зацикленным на своих сложных многообразных чувствах, с приемным ребенком будет трудно. Он их «заклинит» до ступора... Но бывает и наоборот, некоторые выправляются: по сравнению с приемным ребенком все надуманные проблемы рассеиваются. Жизнь все ставит на свои места, люди учатся думать по-другому и становятся гораздо проще: чувства укрепляются, разум проясняется. И они говорят потом: благодаря приемному ребенку мы избавились от многих собственных проблем.

Жизнь после смерти

— О чем потенциальному приемному родителю лучше знать заранее? Есть какие-то «особые свойства» приемных детей?

— Специфического поведения приемных детей нет. Есть специфические источники проблем, но проявляются они у всех по-разному.

Эти дети пережили атомную катастрофу. Жизнь после утраты семьи — это жизнь после смерти. Просто дети не переживают это так на сознательном уровне, но внутри у них все вдрызг разбито. И мы должны понимать, что будем собирать это по кускам. И не все части присутствуют. И никогда склеенное не будет таким, каким оно было бы целым, и это трудно. Степень трудности может быть разная.

Как ни странно, жизнь с приемным ребенком ближе к браку, чем к родительству. Как и в браке, с приемными детьми очень часто мы спотыкаемся о свои несовершенства. Дети бьют по самым слабым местам. Почему? Потому что они нуждаются в надежности. И проверяют нас на прочность. Не со зла и не из холодного экспериментаторства — для них это жизненная необходимость: если мы справляемся с ними, значит, мы сможем их и защитить от всего плохого. И очень часто этот ребенок может как раз нам помочь выйти на какие-то наши несовершенства, переживания, страхи. И если мы их разрешим, то и с ребенком останемся, и свои внутренние нестроения управим. Так что с этой точки зрения ребенок может даже и помочь.

Но нельзя забывать, что мы принимаем в свое сердце другого человека с его собственной судьбой, историей, этот путь очень тернистый и болезненный, нам приходится оплачивать чужие счета, врачевать боли, принимать гнев этого ребенка, хотя мы перед ним ни в чем не виноваты, просто в его прошлой жизни была катастрофа. Логика раненой души чужда логике интеллектуальной.

Например, приемным детям очень трудно просить прощения, и они не хотят ни за что чувствовать себя виноватыми. Почему? Потому что способность признать свою неправоту восходит к очень глубоким вещам, а именно — к любви. К пониманию того, что ты теряешь любовь, когда ты виноват перед кем-то. И что попросить прощения — путь эту любовь восстановить. Что любовь больше и дороже, чем страх, что тебя не простят или накажут. Но больше и дороже, когда она есть. А когда у ребенка поругано это все или не было никогда, для него признать свою вину — значит просто признать право другого тебя наказать, а восстанавливать нечего. И прежде чем он научится принимать и отдавать любовь, он должен выплеснуть то, что у него есть, «место освободить» в душе; потом нужно, чтобы он узнал, что бывают другие отношения, в которых есть чувства; дальше — чтобы понял, что это такое — прощение, мир; ну и если к тому времени мы все останемся в живых — то, может быть, тогда мы узнаем, что наш ребенок тоже умеет любить и просить прощения.

Так же, например, с воцерковлением приемного ребенка — важно понимать, что дети про любовь к Богу узнают из любви родительской. У приемных детей образ Божий замутненный, искаженный, и мы не знаем, как именно. Воцерковление должно следовать за отношениями, не в ущерб им. Дети доверяют не словам.

Так же и с благодарностью. Приемные родители в глубине души ожидают ее от ребенка. И обычно предполагается, что благодарность с его стороны будет выражаться в том, что он просто будет послушным. А у детей любовь и послушание — часто разные вещи. И потом, мы ведь любим своих родителей не за сам факт, что появились благодаря им на свет. Так же и для приемного ребенка факт, что его взяли в семью, сам по себе еще не является основанием для благодарности. Благодарность вырастает, когда в сердце ребенка начнет просыпаться опыт нормальных человеческих чувств и отношений. Прежде чем это случится, много чего с ним должно в семье произойти. И люди бывают обескуражены, что ребенка взяли, а он живет, как будто так и надо. Еще и может сказать: «А я не просил, чтоб вы меня брали. И вообще хочу обратно в детдом».

— И как же реагировать родителям, если ребенок так говорит?

— У родителей должна быть изначально уверенность, что ребенку в любом случае лучше в их семье, чем без семьи и дома. Если ее нет, тогда и начинают возникать всякие проблемы. Должно быть четкое понимание, что мы это делаем не для одобрения ребенка, не для его благодарности, мы это делаем, потому что это наша ответственность взрослых людей перед Богом, перед собой. Так надо, потому что есть какие-то правильные вещи, которые должны быть: у ребенка должен быть дом, кто-то должен о нем заботиться, в жизни должно быть место добру и справедливости. И когда ребенок нам говорит: «А я не хочу, чтоб это было», мы говорим: «Знаешь, а я хочу. Я так делаю, потому что я чувствую сердцем, что так правильно, и я не сомневаюсь. Вырастешь — разберешься». Должна быть уверенность, которая не зависит от того, что тебе ребенок сказал сегодня за завтраком.

На самом деле даже подросток так говорит не потому, что действительно считает, что эта семья ему не нужна. Дети так могут говорить, потому что проверяют границы. И еще потому, что в какой-то момент у них начинается переоценка ценностей.

Когда ребенка берут в семью — это акт воли родителей. Ведь ребенок не знает всех последствий. У него есть какая-то идеальная картинка и робкие надежды. И когда начинаются трудности и ребенок говорит, «я с вами не хочу жить», — родителям нужно понимать, что за таким поведением чаще всего стоят попытки пробиться к подлинной близости. Так ребенок приходит к подлинному принятию этих людей как родителей: через все свои несогласия, сопротивление, упрямство, неумение любить — через все это он хочет на самом деле поверить в то, что это его семья. Дети хотят, чтобы их удержали.

Крайне мало детей, которым действительно не нужна семья — у них все отрубилоотрезало, и крайне редко бывает, что вот именно эти люди не могут воспитывать этого ребенка. Какая-то совсем кризисная ситуация должна быть рассмотрена специалистами, и выводы должны основываться отнюдь не на эмоциях.

Ну а если ребенок недавно попал в семью и просится обратно, это чаще всего связано с тем, что он просто элементарно начинает скучать по тем людям, которых оставил, или ему сложно привыкнуть к новой обстановке. И тут очень важно ребенку сказать: ты знаешь, теперь твой дом здесь, а твоих друзей, воспитателей мы съездим навестить попозже.

Вообще, при возникновении любых сложных ситуаций родителям не стоит опускать руки. Ошибок, конечно, не избежать, но в большинстве случаев они не смертельны. Приемный родитель — это не человек со знаком качества, это обычный человек, который просто старается изо всех сил. Бывают ситуации, когда действительно очень трудно с этими детьми, и нет ничего зазорного, чтобы обратиться за помощью к специалистам.

Нет признаков, по которым можно сказать: ну, все понятно, вот такой ребенок, я буду делать то-то и то-то — и все будет отлично. Единственный выход — как можно больше знать про приемных детей, тренировать волю, терпение и воспитательские навыки, не сдаваться и относиться к этому, как к делу, которое я хочу сделать максимально хорошо. А там — как Бог даст.

Беседовала Марина НЕФЕДОВА

Но агрессия, как и всё в жизни, хороша на своём месте — тогда, когда есть в ней необходимость: ведь способность напасть, прогнать, напугать может спасти жизнь человека и его близких. Проблемы же начинаются тогда, когда она проявляется в тех формах, которые считаются неприемлемыми, и в тех ситуациях, где она абсолютно не нужна. Маленький ребёнок агрессией реагирует на многие трудности, с которыми он сталкивается, это одна из самых первых реакций, которой ребёнок научается. До тех пор пока у ребёнка не развивается речь или жесты, он может толкаться, кусаться, даже бить тех, с кем не получается договориться. А как только дети овладевают даже простейшими способами коммуникации, внешняя, нападающая агрессия идёт на убыль. Зачем бить того, кого можно попросить, уговорить или как-то дать ещё понять, чего хочешь?

Но нередко бывает, что проблемное поведение наблюдается и у тех детей, кто хорошо умеет говорить, кто как будто почти ничем не отличается от своих более спокойных сверстников, кто выглядит совершенно нормальным. Дошкольники могут толкаться, кидаться игрушками, младшие школьники — легко раздражаться, бить, отнимать чужие вещи, подростки — организованно нападать на более слабых, устраивать драки. Признаками патологической, «неправильной» агрессии будут:

1) постоянство: агрессия становится неспецифической реакцией на самые разные ситуации, и наблюдается в течение нескольких месяцев;

2) проявление в особо опасных формах: например, удары руками, ногами, предметами, сознательная порча имущества, поджоги, а также аутоагрессивные действия;

3) дезадаптация — то есть потеря ребёнком из-за агрессии друзей, доверия родителей, учителей.

Но было бы огромной ошибкой все подобные проявления объединять в одну единую проблему. Агрессия, даже патологическая — это внешнее проявление, за ней лежат разные нарушения. Мы уже говорили о том, что даже в норме агрессия выполняет разные задачи, в том числе и вполне мирные — точно так же и при патологии задачи и механизмы развития агрессии будут различными.

Мы расскажем вам четыре настоящие истории детей и подростков для того, чтобы проиллюстрировать четыре типа агрессии. Выделить эти типы удалось благодаря наблюдениям за животным миром, в котором способность активно нападать, защищать, прогонять — жизненно важна. Оказалось, что параллели из животного мира вполне уместны в мире людей. Конечно, такие сравнения всегда будут немного условны и неполны, но они действительно могут лучше понять детское поведение, лучше подобрать ключики к его изменению.
История первая. Агрессия как инструмент

Саше пятнадцать лет. Он учится в общеобразовательной школе, совсем не последний ученик. Его семья из тех, которые называют неблагополучными: отец ушёл, когда мальчику не было года, мать воспитывает Сашу и двух его братьев кое-как, редко работает и часто пьёт. Несмотря на эти обстоятельства, Саша вырос неглупым мальчиком, исправно ходит в школу и даже получает неплохие оценки. С конца начальной школы на него начали жаловаться одноклассники, рассказывали, что мальчик отнимает у них деньги, игрушки. Тогда Саша был наказан, мать вызывали в школу — и казалось, что проблемы прошли. Вдруг в конце очередного учебного года разразился скандал. Мать одного из Сашиных одноклассников обратилась в милицию. Она рассказала, что её сын в последнее время очень сильно изменился в поведении, стал угрюмым, раздражительным, стал воровать деньги и вещи из дома. Когда родители вызвали мальчика на серьёзный разговор, он, трясясь от страха, рассказал, что Саша терроризирует его и нескольких других детей: несколько раз вместе с друзьями избивал его по дорогое из школы, угрожал, что если тот не будет приносить деньги и вещи из дома, то будет бить ещё и ещё. Когда милиция пришла к Саше домой, то нашла у него многое из того, что пропало из домов одноклассников. Мальчик не отпирался и рассказал милиции, что деньги тратил на еду для себя и братьев, а что оставалось — на развлечения и подарки друзьям из компании.

Герой этой истории, несомненно, агрессивный мальчик. Он несколько раз избивал одноклассника, угрожал и пугал его. Этот тип агрессии называется «инструментальным», в этом случае агрессия не несёт специальной цели нанесения вреда тому, на кого она направлена. Цель агрессии — получение денег, вещей, а угрозы и насилие — это инструмент для её цели. В животном мире подобная инструментальная агрессия используется с несколькими целями, в первую очередь это получение еды и доминирование в стае. Для такого типа агрессии характерны особенные физиологические реакции: животное в момент насилия скорее спокойно, действует расчётливо, сердце его бьётся ровно, дыхание глубокое, а движения тихие и незаметные или, наоборот, намеренно яркие и громкие. Вспомните, как охотится кошка, как долго она способна ждать, чтобы совершить быстрый и решительный прыжок. Саша тоже действовал расчётливо и спокойно. После первого наказания в начальной школе он довольно быстро сориентировался и выбрал ребёнка, которого он сможет запугать так, что тот ничего не расскажет. Он планировал свои нападения, поджидал мальчика в безлюдных местах. После нескольких таких встреч Саше даже не приходилось бить одноклассника — запуганный мальчик беспрекословно выполнял его требования. Другим примером инструментальной агрессии может быть поведение маленького ребёнка, который каждый раз, когда его заставляют что-то делать, отталкивает или бьёт взрослых. Возможно, он выучил когда-то, что на его действия родители реагируют тем, что отступают, пугаются или очень сильно расстраиваются, теперь же прибегает к нему каждый раз, для того чтобы добиться этого же эффекта.

Такой тип агрессии, конечно, в наименьшей степени представляет собой медицинскую проблему: для избавления от него не помогут никакие лекарства. В случае Саши корни такого поведения — в тяжёлой жизненной ситуации, в которой он воспитывается, в условиях, в которых он растёт, а значит, первое, что нужно делать, — это менять условия. Наш герой хотел есть, заботиться о своих братьях, гулять с друзьями, а для исполнения желаний выбрал способ действий, наиболее ему доступный, поэтому для того, чтобы агрессии не повторялось, его нужно обучить другим способам добывания того, что ему нужно. Кроме этого, если сделать так, что агрессия не приведёт к желаемому результату, а приведёт к последствиям негативным, то ещё более велика вероятность, что ребёнок оставит её ради новых способов достижения цели.

Что же случилось дальше с Сашей? Ему очень повезло: он попал в суд, где практиковалось восстановительное правосудие. Судья спросил Сашу и его семью, хочет ли он традиционного уголовного следствия или альтернативного способа разрешения возникшего конфликта — встречи с пострадавшим в присутствии посредника с целью заглаживания нанесённого вреда. После их согласия на такую встречу он спросил об этом же у семьи пострадавших, которые тоже согласились. Саша с помощью психологов просил прощения у обиженного им одноклассника и вместе с ним выработал способы загладить свою вину. Психологи помогли собрать всю семью раскаявшегося мальчика — а оказалось, что у матери есть два брата, обеспокоенные судьбой своих племянников, — и выработать план совместных действий по преодолению накопившихся проблем. Саша переехал жить к старшему дяде, регулярно навещал свою мать и оставался у неё на выходных. Кроме этого, Сашу записали в подростковый клуб, где он проводил много времени в кружках и даже начал осваивать компьютер. Оказалось, что у Саши замечательный инженерный талант. Сейчас он оканчивает школу и после армии хочет работать системным администратором.
История вторая. Агрессия как импульс

Дима с раннего возраста был непоседой. И это мягко сказано! Он выбирался из любых самых высоких манежей, забирался в самые невероятные места, на улице убегал от родителей, выбегал на дорогу, несколько раз терялся. Умненький и смышлёный, он быстро научился читать, писать, считать и, казалось, был готов к школе. Но с первого же класса у него возникли серьёзные проблемы с учёбой: он не сидел на месте на уроках, он перебивал учителя, постоянно отвлекался. На переменах он носился быстрее всех, не раз падал, получая довольно серьёзные травмы. И часто дрался, в основном на переменах. Было достаточно того, чтобы его кто-то толкнул в коридоре, — Дима тут же, не раздумывая, бил в ответ, куда попало, лишь бы попасть. Мальчик очень легко раздражался, и даже на уроке, когда сосед сзади делал ему замечание, он мог повернуться и на глазах у учителя его ударить. Через минуту Дима уже успокаивался и даже просил прощения, но вскоре дети перестали с ним дружить, а учителя записали в разряд хулиганов, посоветовав родителям перевести в школу для девиантных детей. Сколько раз его ни наказывали в школе и дома, он по-прежнему продолжал драться. Когда у него спрашивали, почему он это делает, он разводил руками и опечаленно говорил: «Не знаю сам, не могу себя удержать!»

Первое, что бросается в глаза, — то, что Дима совсем не скрывается, когда ведёт себя агрессивно. Мало того, его раздражительность и агрессия не приносят ему совершенно никакой пользы, лишь сильнее портят отношения с одноклассниками, учителями и родителями. Дима сам негодует на себя, но, похоже, ничего поделать сам с собой не может. Такой тип агрессии называется «импульсивной» агрессией. В её основе лежит неспособность сдерживать реакции, возникающие на какой-то внешний раздражитель или внутреннее желание. В норме между возникновением внешнего стимула и нашей реакцией на него проходит какое-то время: мы оцениваем разные варианты нашей реакции, оцениваем ситуацию, вспоминаем предыдущий опыт и выбираем наилучший вариант из возможных. Чем больше времени мы тратим на выбор реакции, тем более она продуманна. При импульсивной агрессии проблема именно в том, что ребёнок действует, не учитывая окружающую обстановку, возможные последствия своих действий, реакцию на них окружающих, — он делает то, что первое пришло ему в голову. Если проводить параллели с животным миром, то можно вспомнить, например, поведение лошадей, которых внезапно испугали. Первое, что приходит им в голову, — бежать, и они бегут, не разбирая дороги, способные затоптать любого, кто попадёт им под копыта. Иногда бегут даже в пропасть. У людей это бывает при расстройстве, которое называется синдромом дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ). Одно из ключевых нарушений при СДВГ — это именно неспособность удерживать себя, сдерживать в себе возникающие побуждения, то есть импульсивность. Это расстройство развивается вследствие неправильной работы отделов головного мозга, отвечающих за выполнение поставленных перед человеком задач, за организацию собственного поведения. В первую эти функции относятся к работе лобных долей головного мозга.

Само собой, наказания не помогут такому ребёнку, а, скорее всего, навредят. В нашей истории так и происходило: Дима терял друзей, терял доверие старших, но научиться себя сдерживать не мог. При таком типе агрессии могут помочь некоторые лекарства, а также усилия, направленные на создание для ребёнка максимально спокойной среды — своеобразного контейнера, особенно в тех ситуациях, когда импульсивные реакции наиболее возможны. В Димином же случае это были перемены.

Диму проконсультировал детский психиатр, поставил ему диагноз СДВГ и назначил лекарство, приём которого существенно снижал выраженность симптомов. Кроме этого, учителям посоветовали организовывать для Димы во время перемен более спокойные условия с меньшим числом раздражающих стимулов. Мальчика сажали в библиотеку и позволяли играть в любимую приставку. Всё это дало замечательный результат — конфликтов в школе стало в разы меньше. С возрастом импульсивность у Димы значительно снизилась, он стал лучше себя сдерживать, хотя и оставался более раздражительным, чем его сверстники.
История третья. Агрессия как аффект

Маше восемь лет, и её боятся её собственные родители. Бывают дни, когда Маша спокойна и дружелюбна, спокойно играет с ребятами, слушается родителей. Но бывают дни, в которые девочку как будто подменяют. Родители уже с утра замечают, что настроение девочки поменялось — по глазам, по походке, осанке, — и ждут беды. В такие дни нужен лишь повод, чтобы Маша взорвалась, как маленькая бомба: из-за слишком горячего чая, из-за «неправильно» брошенного на неё взгляда, из-за замечания она внезапно меняется в лице, краснеет, кричит, угрожает, оскорбляет. В школе детям достаётся ещё больше: Маша может налететь с кулаками, жестоко бить тех, кто, как ей показалось, её обидел. Маша долго не успокаивается, убегает в свою комнату, там кидает книжки, игрушки, лишь через полчаса приходит в себя.

Нетрудно заметить отличительную черту этого типа агрессии — в основе лежит сильная, длительная, неконтролируемая эмоция — аффект. Такой тип агрессии связан с нестабильностью аффекта, внутренними колебаниями настроения, не связанными ни с какими внешними причинами. Чтобы понять этот тип агрессии, представьте себе какого-нибудь до предела разъярённого животного — например, быка. Его глаза наливаются кровью, дыхание становится частым, сердце бьётся учащённо. В нём удваивается его сила, его скорость. Этот бык уже не просто животное, он настоящая машина разрушения. Аффект, чувство гнева придаёт ему силы и выносливости, он делает его бесстрашным и даже нечувствительным к боли. У людей гнев может делать всё то же самое. Хорошо, когда он возникает к месту, — например, когда нужно прогнать хулигана. Но плохо, когда это сильное чувство возникает само по себе, ведь даже близкие и дорогие люди начинают ощущаться как враги. У людей так бывает при некоторых эмоциональных расстройствах, биполярном аффективном расстройстве (расстройстве, при которых настроение легко и без причины меняется от повышенного до сниженного), последствиях травм головного мозга, расстройствах аутистического спектра. При этих расстройствах нарушается способность регулировать собственные эмоции — их характер и выраженность. В каком-то смысле человек с таким нарушением становится рабом возникшего у него сильного чувства: чувство начинает руководить им, а не он чувством. Большой проблемой в этом случае, как и в случае «импульсивной агрессии», будет то, что агрессивные действия оказываются направлены не на достижение какой-то специфической цели, а на нанесение вреда. Кстати, этот тип агрессии сильно связан с импульсивной, они нередко наблюдаются вместе, хотя всё-таки и являются разными по своей сути явлениями.

Родители обратились с Машей к детскому психиатру. После обследования девочке был поставлен диагноз биполярного аффективного расстройства. Доктор назначил девочке лекарство, стабилизирующее настроение, и направил её к психологу на занятия по развитию эмоциональной сферы. На этих занятиях Маша училась определять свои эмоции, говорить о них. Благодаря лекарству вспышки гнева у Маши стали проявляться гораздо реже, а на занятиях с психологом девочка научилась распознавать моменты, когда она начинает выходить из себя, и говорить об этом детям и родителям, просить, чтобы её на некоторое время оставили в покое.
История четвёртая. Агрессия как страх

Володе десять лет. Он никогда не был простым парнем — очень подвижный, с неустойчивым настроением, склонный к страхам и тревоге. Первые два класса были очень сложные, мальчик то отказывался ходить в школу, то нарушал школьную дисциплину. В конце первого класса Володю отсадили на последнюю парту за плохие успехи в учёбе, и у него развилась настоящая депрессия: ему казалось, что он хуже всех. В новой школе у другого учителя Володя, почувствовав заботу и ласку, расцвёл, завёл близких друзей, стал хорошим учеником. Летом после третьего класса мальчик поехал в лагерь, поехал один. Этой поездки он очень ждал, ведь это было настоящее приключение! Но с первых же дней Володя начал звонить домой и просить маму его забрать. Он жаловался, что его бьют дети, отнимают игрушки, что он стал «козлом отпущения», никто с ним не дружит… Воспитатели по телефону успокаивали взволнованную маму, обещали, что мальчик привыкнет и адаптируется. Когда мама через месяц забрала своего сына, она его не узнала. Хмурый, напряжённый, он почти не говорил, лишь сквозь зубы проклинал мать за то, что она его туда отдала. Володя стал очень беспокойно спать, ему снились кошмары, о которых он не хотел никому рассказывать. Дома Володя несколько раз устроил страшные истерики: вдруг ни с того ни с сего крушил мебель, кричал, плакал, набрасывался с кулаками на тех, кто пытался его держать. Такой же эпизод однажды был и на улице, когда он увидел мальчика, с которым был в лагере: Володя начал орать, что он его убьёт, кидался камнями, пытался куда-то убежать. Истерики исчезали неожиданно — почти так же, как и начинались. Мама, испугавшись изменений в состоянии мальчика, госпитализировала его в психиатрическую больницу.

Когда немного позже психолог разговаривал с Володей о том, что с ним происходило, мальчик рассказал, что после произошедших с ним событий он постоянно ощущал повышенную тревогу, а иногда и страх за свою жизнь. И страх, и тревога — это адаптивные реакции организма на опасные ситуации, однако при некоторых расстройствах эти переживания достигают такой выраженности, что человек теряет способность их контролировать и вместо того, чтобы организовать поведение человека для защиты, они дезорганизуют его, вызывая ненаправленную агрессию, раздражительность, нарушения сна. Нередко эпизоды возбуждения несколько разряжают тревогу, дети могут испытывать облегчение, такое облегчение после странных истерик испытывал и Володя. Подобное наблюдается при депрессиях, тревожных расстройствах, некоторых типах расстройств личности и очень часто при посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР). Суть этих расстройств именно в том, что тревога выходит из-под контроля человека, наблюдается без внешнего повода, и у детей очень часто приводит к возникновению агрессии. Это агрессия, связанная с чувством страха, по сути своей — защитная. Представьте себе загнанную в угол крысу. Ей некуда бежать — и она набрасывается на противника, в десятки раз превышающего её в размерах. Как только появляется возможность убежать, она тут же ею пользуется. Проблема в том, что те, кто постоянно испытывает тревогу, не могут от неё убежать, как это делает животное, и вне ситуации внешней опасности раз за разом будут возбуждаться, пытаясь защитить себя. От такой агрессии тоже не поможет наказание, следует лечить те состояния, которые её вызвали, — депрессию, тревогу, ПТСР.

Володя в момент госпитализации при расставании с матерью снова выдал страшную истерику — бегал по больнице, прятался под лавками, кричал так, как будто его собираются убить. Дежурный врач, не успев разобраться, пригрозил мальчику, что если он не успокоится, то его серьёзно накажут. Это не просто не помогло — испуганный мальчик накинулся на врача с кулаками! Только через некоторое время лечащий врач распознал за выраженной агрессивностью глубокий страх: Володя был уверен, что его родители его бросили (снова, как ему казалось), и в больнице его оставят навсегда. Неудивительно, что он занял оборонительную позицию. Доктор связался с родителями и попросил их приезжать к мальчику каждый день. Почувствовав расположение врача, безопасность, постоянно встречаясь с мамой, Володя стал гораздо спокойнее и смог посещать занятия с психологом. На занятиях он долго не мог рассказать о том, что было с ним в лагере, лишь после некоторых встреч смог довериться и поведать свою историю. Оказалось, что тогда в лагере у мальчика были серьёзные причины опасаться за свою жизнь. Мальчику был поставлен диагноз посттравматического стрессового расстройства. Понемногу тревога и страх уходили, психолог помогал обрести уверенность в себе и прожить тяжелейший опыт. Володя вернулся из больницы полностью выздоровевшим.

Конечно, редко когда бывает, что эти виды агрессии наблюдаются в чистом виде. Часто импульсивная агрессия наблюдается вместе с аффективной возбудимостью, инструментальная агрессивность нередко бывает у детей с импульсивностью и так далее. Однако почти всегда можно выделить тип, который доминирует у этого конкретного ребёнка, и с ним работать. Патологическая агрессия — это не единая проблема, даже когда внешние проявления её одинаковы у разных детей. Требуется много внимания и понимания для того, чтобы понять, из-за чего ребёнок ведёт себя опасно, понять, как ему помочь.

Я предположила, что Анжела таким образом восполняет дефицит любви и заботы, с которым ей пришлось жить первые шесть лет. Как люди, пережившие голод, делают запасы продовольствия, так и девочка пыталась сделать себе «неприкосновенный запас» безопасности и комфорта. И ещё — приобрести что-то своё самой. Как будто то, что дают родители, может в любой момент исчезнуть, да и сами родители — сегодня они есть, а завтра нет. Повторюсь: это поведение настолько характерно для брошенных детей, что я, имея некоторый опыт работы с приёмными семьями, могла бы сама рассказывать Ольге, как именно ведёт себя её дочка.

Проблема воровства у приёмных детей исчезает бесследно, как только ребёнок «напитается» родительской любовью, восстановит порушенное чувство безопасности и доверия к окружающему миру, привыкнет к незыблемости родительской любви. Надо только помнить об этом и не морочить себе голову тяжёлыми размышлениями на тему «передаётся или нет склонность к воровству генетически». Не передаётся.

Анжеле очень помог переезд в новую квартиру, где ей отвели её собственную комнату, с её собственным шкафом, множеством ящиков и комодом. Первое время она практически не выходила из комнаты — наслаждалась обладанием. Кроме того, ей стали давать по воскресеньям карманные деньги, которые она могла копить, а могла тратить (пока не тратит, только складывает).

Анжеле повезло: хоть её и держали в сарае «с козочками и курочками», но в детдом всё же не отдали, привязанность у неё сформировалась и никаких психиатрических, органических и соматических заболеваний не было.

С детдомовскими малышами всё сложнее.

Новый отсчёт

Прежде всего, не будем забывать о таком сложном феномене, как «обнуление счётчика» при усыновлении. Я много раз наблюдала сама и слышала от коллег: когда ребёнка забирают из детского дома в семью, у него как будто обнуляется возраст. Детёныш заново проходит стадии полной зависимости, протеста, соблазнения и так далее. Иногда быстро, если повреждения неглубокие, иногда прямо «копейка в копейку»: ребёнок в семье полтора года — цепляется за маму, внезапно плачет, сосёт пальцы и писается. А через полгода вдруг начинает всем противоречить и спорить.

Поэтому я всегда спрашиваю на консультации у приёмных родителей, как давно ребёнок в семье: это важная информация. Ведь вы не будете ждать от полутора-двухгодовалого малыша, чтобы он контролировал свои расходы и не брал чужое? Скорее всего, вы постараетесь не оставлять деньги на виду и будете проверять и перепроверять всё по три раза.

Второй важный момент: у детдомовцев практически отсутствует представление о границах. В детском доме все вещи одновременно общие и ничьи. Как в колхозе: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». А раз оно «всехнее», то и взять можно без спроса, и съесть всё без остатка, и испортить — всё равно выдадут новое. Ну, поругают, может, даже и побьют. А потом всё равно дадут.

Отсутствие хотя бы минимального личного пространства, «своего угла», невозможность уединиться, очевидная унифицированность одежды, еды, причёсок — всё это постоянно сигнализирует детдомовцу: ты часть огромного целого, ты не личность, ты молекула. А у молекулы нет границ. И совести тоже нет.

Откуда берётся совесть?

То, что на бытовом языке называется совестью, в психоаналитической традиции обозначается термином «суперэго»: та часть психики, на которой лежит контроль за соблюдением моральных и социальных норм, критика, оценка. Внутренний родитель, в общем.

И где же родитель у наших приёмных деток? Он оставил своего ребёнка на произвол судьбы (по разным обстоятельствам). В норме ребёнок выучивает все многочисленные и довольно сложные правила поведения в социуме постепенно, с младенчества. Сначала он узнаёт, что необходимо пользоваться горшком, а есть ложкой, позже — что надо здороваться и прощаться, что нельзя бить лопаткой по голове, а конфетами принято делиться. Малыши получают огромное количество информации просто из повседневной жизни семьи. А если в семье принято, например, потихоньку прятать в карман пробник духов в магазине — ребёнок и это примет за норму поведения.

А что же приёмные дети? У них нет никаких автопилотов, кроме тех, что инсталлированы в детдоме (дальше можете вставить любую вашу фантазию про детский дом). Им никто не говорил в два года: «Ванечка, мы уходим, поэтому оставь формочки Насте и скажи спасибо». Их не останавливали в три, когда они пытались снять с полки в магазине приглянувшуюся игрушку. При них не обсуждали: «Вы представьте, какой ужас: воруют и воруют, ну как же так можно!» А ведь это всё в комплексе и есть формирование совести и морали. Ну, книжки ещё есть на эту тему.

Недавно я наткнулась на рассказ Николая Носова «Огурцы» — помните, где Павлик с ребятами залез на колхозный огород, нарвал огурцов, притащил домой (!), а мама ему сказала: «Неси назад». И как он там плакал и говорил, что дедушка-сторож его застрелит, а мама говорила: «Пусть лучше у меня совсем не будет сына, чем будет сын — вор». Я хорошо помню, что в детстве этот рассказ не вызывал у меня никаких особенных эмоций: конечно, мама именно так и должна была отреагировать на недостойное поведение сына — отказаться от него. Мы были советские дети; ситуации, когда семьи годами не общались из-за каких-нибудь бредовых идеологических расхождений, не были редкостью.

Но сейчас этот текст меня потряс. Допускаю, что мальчику ничего не грозило на своей улице родной деревни. Могу предположить, что мама знала о том, что ружьё у сторожа не заряжено. Но сама постановка вопроса — «иди, и пока не исполнишь свой долг, ты мне не сын» — показалась мне чудовищной. Из контекста понятно, что мальчик очень маленький, лет пять-шесть. Тем не менее посыл рассказика вполне очевиден: воровать нельзя, родители это не одобряют, наказание будет жестоким.

А ещё нашим детям, с их не самой простой жизненной историей, очень сложно противостоять соблазну. Очень, вот поверьте. Нужно быть весьма и весьма устойчивым к внушению человеком, чтобы противостоять рекламе, не реагировать на яркие плакаты, не вестись на приглашения ярмарочных зазывал. Буратино помните? Вот вам классический пример того, как чувствует и ведёт себя маленький (по факту — новорождённый, но это детали) ребёнок. Его просто сманили, а внутреннего контроля нет. Нет того внутреннего персонажа, который бы говорил: «Постой, глупенький Буратино, куда ты лезешь, очнись!» У Пиноккио он был — Сверчок, Пиноккио так и называл его: «Моя совесть». Не у каждого взрослого он есть.

Законы без устрашения

Разумеется, с проблемой воровства сталкиваются не только приёмные родители и не только в неблагополучных семьях. Почти все дети 3–6 лет делают попытку присвоить чужое — точно так же, как они проверяют на прочность предметы мебели или выясняют, «на сколько хватит тюбика зубной пасты». Когда родители обнаруживают, что их ребёнок что-то украл, первой реакцией обычно становится шок и отрицание: «Не может быть, наш ребёнок не мог этого сделать». Причём размер украденного не имеет значения: тихонько положенная в карман жвачка вызывает точно такую же бурю негодования, как и выпотрошенная бабушкина заначка на похороны. Что делать и как правильно реагировать, чтобы исключить подобные явления в будущем?

Если ребёнок маленький (или совсем недавно в семье), а случилось всё впервые, достаточно будет спокойно объяснить, что вещь чужая, а чужое брать нельзя, поэтому мы сейчас вместе пойдём и вернём, извинимся, может быть, заплатим, если вернуть нельзя (продукты, например). Очень важно в этот момент не запугать ребёнка. Мне кажется, что стыдить и восклицать какие-то патетические слова в адрес 3–6-летнего не совсем уместно. На этом этапе ваша задача — не унизить или устрашить малолетнего преступника, а внести ясность и установить закон. Вот и продемонстрируйте ему правила вашей семьи: «Дорогой, люди не берут чужие вещи без спроса, это не принято. Тебе бы понравилось, если бы кто-то взял твой велосипед себе и не вернул бы? Так что пойдём, отдадим всё назад, извинимся, и, пожалуйста, никогда больше так не делай».

Я тут застала совершенно безобразную сцену в супермаркете: мама обнаружила в кармане четырёхлетней дочери конфету и устроила просто грандиозную разборку с битьём по щекам, криками «Кто из тебя вырастет?!» и риторическими обращениями к публике. Девочка безнадёжно ревела, окружающие покупатели прятали глаза, кассирша пыталась защитить малышку. Я вмешалась, о преступнице временно забыли и переключились на новую тему — «Не мешайте мне воспитывать ребёнка». А всего-то нужно было: а) следить за ребёнком и б) или вернуть конфету на стеллаж (враги рода человеческого придумали ставить эти соблазнительные стойки рядом с кассами), или заплатить за неё.

Не меньше проблем вызывают кражи внутри семьи, «из дома». Когда ребёнок тайком тащит деньги или ценности у собственных родителей — это серьёзный симптом того, что «подгнило что-то в Датском королевстве». То, что приёмный родитель может списать на адаптацию (и справедливо: пока «новая жизнь» не устоится, новые правила не усвоены, а покой всей семье только снится — идеального поведения от ребёнка мало кто ждёт), для родителей кровных детей — повод для серьёзного беспокойства. И в любой семье — повод для серьёзной работы с психологом.

Памятка для родителей

Контроль, контроль и ещё раз контроль. Считайте, что у вас на руках несмышлёный двухлетка. Не беда, что обувь 35-го размера. Психически он не созрел.
Чёткие правила и границы, возможно, даже с ритуалами. Обязательное разделение, внятное и ясное: это твоя полка, а это — твоего брата. Это твои игрушки, а это — чужие.
Минимум вещей и игрушек, чтобы их можно было удержать в поле внимания (а поле это у наших детей поначалу довольно узкое).
В особо тяжёлых случаях — диагностика психического развития. Упорное, не поддающееся коррекции воровство может быть симптомом психического расстройства.

***

опыт родителей
Новые цели, старые методы

Екатерина Давидова (Николай, 13 лет, дома с 10 лет)

Воровать деньги Коля стал через полтора года жизни в семье. Мы связывали это с переходом в новую школу и завоеванием таким путём расположения одноклассников. После работы психологов и нашего внушения ребёнок перестал воровать.

Но периодически у него случаются рецидивы. Изменилась цель воровства. Теперь он берёт у нас деньги для игры в боулинг, похода в рестораны быстрого питания, то есть для себя.

Мы пытались давать карманные деньги, привлекать опять психологов и других специалистов, водили ребёнка на «экскурсию» в отделение милиции. Да, на время воровство прекращается, но, к сожалению, проблему нам победить ещё не удалось.

Растерянность и безысходность

Светлана Березина (Света, 9 лет, в семье с 5 лет)

Я в растерянности и большой тревоге. Как-то обнаружила, что Светка стащила деньги из моего кошелька (подозреваю, что такое уже было не раз). Открылось это потому, что она раздала их мальчишкам во дворе — 500, 50 и, возможно, ещё 1000 рублей — не помню я точную сумму в кошельке, увы. Наверное, я так и считала бы себя раззявой, выронившей деньги в супермаркете, но вечером пришёл мальчик и вернул 50 рублей. Света сначала тщетно пыталась вытолкать его за дверь — не получилось, и эти 50 рублей, данные Светой мальчику «в долг», нами обнаружились. Тогда она, глядя честными глазами, придумала с ходу три совершенно правдоподобные версии, откуда у неё 50 рублей. Как только разборка с заклинаниями «говорить правду» и настоятельными увещеваниями советоваться по финансовым вопросам состоялась, пришёл другой мальчик, с папой. Он принёс уже 500 рублей. Света и тут не растерялась и поведала историю о том, как ей вернули часть денег в школьном лагере (вчера был последний день), а потом мальчики «так просили дать деньги, что она не могла отказать им». Поверили, наказали лишением прогулки. Были слёзы и обещания говорить только правду и ничего кроме…

Но на следующий день я позвонила учителю и узнала, что Свете никаких денег в лагере не возвращали. Припёртая к стенке, Светка тут же придумала, что это деньги её подружки, и только моё намерение позвонить подружкиной маме заставили её сказать правду. Думаю, частичную правду. Потому что Света взяла и раздала не 500 рублей, как мне кажется, а 1500. Правды добиться невозможно…

Что делать? Самостоятельных прогулок — а это было самое большое счастье Светкиной жизни — она лишена до осени. Муж считает, что её надо как следует отлупить ремнём, чего не было никогда прежде. Ну, в нашей семье. Я вот думаю: может, он прав?

Никогда у нас в семье никто ничего не прятал. Лиза никогда не возьмёт ничего — это просто невозможно.

Светке 9 лет, будет и 13, 16, 18. Потребностей и желаний будет ещё больше, враньё — ещё изобретательней. Как сделать так, чтобы у неё просто никогда больше рука не поднялась воровать? И возможно ли это?

И ещё… она так быстро и виртуозно врёт!

И ведь всё же есть у неё, всё! Телефон сенсорный с телевизором, игрушек миллион, нарядов разных! Самокаты-ролики. Что хочет — покупаем ей тут же. Что такое это воровство?! Что значит эта раздача денег мальчишкам?!
Боевое крещение

Елена Фортуна (Адиль, 12 лет, в семье с 9 с половиной лет; Сева, 7 лет, в семье с 4 лет; Даша, 8 лет, в семье с 7 лет)

Решили потихоньку преподавать Дашке «основы финансовой грамотности». В первый день «обучения» она торжественно аж четыре раза самостоятельно сходила в магазин — сначала за хлебом, потом за молоком, а потом упросила на сдачу разрешить купить два леденца. Вернулась сначала с одним. На второй не хватило, говорит. «Сколько было сдачи?» — «Двадцать рублей». — «А сколько леденец стоит?» — «Десять». — «А почему ж тогда не хватило?» — «Ойййййй!» (и помчалась в магазин в четвёртый раз).

И у девочки явно снесло крышу от такой самостоятельности. Потому что на следующий день мама обнаружила, что у неё из кошелька пропала последняя тысяча рублей. После небольшого расследования тысяча перекочевала обратно из Дашиной сумочки в мамин кошелёк, пацанов я отправила гулять, а с Дашей имела беседу. Пыталась понять, почему она это сделала. Может, ей чего-то хотелось, а она стеснялась сказать? Ничего вразумительного не добилась, небылиц только наслушалась: и «Это Адиль мне подбросил» (который гулял в это время), и «Я не брала, просто решила сознаться, чтобы ты всех троих не наказывала», и «Я случайно» (ага, случайно зайти в нашу комнату, куда вообще-то без разрешения заходить нельзя, найти мой кошелёк в рюкзаке… конечно, совершенно случайно, кто ж сомневается! Ох…) Рассказала ей страшную историю из своего детства про украденные деньги и последовавшее за этим наказание. Кажется, это её впечатлило. Конечно, у нас такие методы не практикуются. Но и как её наказать, мы, честно говоря, не придумали. Явно ведь просто по глупости…

Надо, конечно, как-то донести до неё всю серьёзность поступка. Просто хочу, чтобы она поняла: основная проблема не в том, что мама расстроилась (хотя мама, разумеется, расстроилась), а в том, что такие поступки будут иметь последствия прежде всего лично для неё. Страшно представить, что было бы, возьми она что-то чужое в магазине или в школе… Ведь какими бы замечательными ни были наши дети, нельзя забывать, что приёмные семьи всё время «под колпаком». И такие вещи могут иметь самые печальные последствия — хотя «просто ребёнку» запросто сошло бы с рук, как минимум на первый раз…

обсудите статью на форуме
задайте вопрос Катерине Дёминой
сайт Катерины Дёминой