Помню, уже спустя годы после войны бродил я по весеннему редкому лесу и вдруг увидел серый цементный конус с красной звездой и со столбцом фамилий на металлической табличке. Агапов, Дадимян, Мешков… Я читал фамилии незнакомых мне людей, а когда дошел до начинающихся на букву «П», подумал, что мое место в этом списке было бы здесь. Деловито так подумал, просто. Такой реальной представлялась мне смерть в окопах той страшной войны, так часто дышала она мне прямо в лицо.
В армию меня призвали в 1940 году. Служба моя началась в Саратове, затем перевели в Оренбург. Там и застало меня известие о начале войны. Короткая подготовка — и на фронт. А возраст — всего девятнадцать.



В июле нас сформировали и направили на 2-й Юго-Западный фронт — харьковское направление. Прибыли оборонять небольшой городок. По виду тех, кто уже воевал, было ясно — тут жарко. Окопались. Силища на нас шла — не сосчитать. Почти вся дивизия полегла, от нашего взвода человек шесть или восемь в живых осталось.
Основную тяжесть войны несла пехота. Мина, которая танку рвет гусеницу пехотинцу отрывает ноги. Марш-бросок на лафете — одно, а на своих двоих, да еще по колено, а то и по уши в грязи — другое. Пули бессильны перед броней, но вся броня пехотинца — гимнастерка. Сами понятия фронта и тыла относительны. Если пули противника доставали нас на излете и вязли в шинели, не задевая тела, — мы, пехота, уже считали себя в тылу.
Я помню свой первый бой, в котором из нас, сорока двух человек, осталось в живых четырнадцать. Я ясно вижу, как падал, убитый наповал, мой друг Алик Рафаевич. Он учился во ВГИКе, хотел стать кинооператором, но не стал… Мы бежали недалеко друг от друга и перекликались — проверяли, живы ли. И вдруг:
— То-о-о-ли-ик!
Обернулся. Алик падает…
Рядом кто-то кричал:
— Чего уставился? Беги со всеми, а то и самому достанется, если на месте-то…
Я бежал, не помня себя, а в голове стучало: нет Алика, нет Алика… Помню эту первую потерю как сейчас…
Из оставшихся в живых сформировали новый полк — и в те же места. Грохот такой стоял, что порой сам себя не слышал.
А однажды утром была абсолютная тишина, и в ней неожиданно:
— Ку-ка-ре-ку-у!..
Петух какой-то по старой привычке начинал день. Было удивительно, как только он выжил в этом огне. Значит, жизнь продолжается…
А потом тишину разорвал рев танков. И снова бой.
И снова нас с кем-то соединили, и снова — огненная коловерть… Командиром нашего взвода назначили совсем молоденького, только что из военшколы, лейтенанта. Еще вчера он отдавал команды высоким, от юношеского смущения срывающимся голосом, а сегодня… я увидел его лежащим с запрокинутой головой и остановившимся взглядом.
Я видел, как люди возвращались из боя совершенно неузнаваемыми. Видел, как седели за одну ночь. Раньше я думал, что это просто литературный прием, оказалось — нет. Это прием войны…
Но там же я видел и познал другое. Огромную силу духа, предельную самоотверженность, великую солдатскую дружбу. Человек испытывался по самому большому счету, шел жесточайший отбор, и для фронтовика немыслимо было не поделиться с товарищем последним куском, последним куревом. Может быть, это мелочи, но как передать то святое чувство братства — не знаю, ведь я актер, а не писатель, мне легче показать, чем сказать.
Говорят, человек ко всему привыкает. Я не уверен в этом. Привыкнуть к ежедневным потерям я так и не смог. И время не смягчает все это в памяти…
…Мы все очень надеялись на тот бой. Верили, что сможем выполнить приказ командования: продвинуться в харьковском направлении на пять километров и закрепиться на занятых рубежах.
Мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться.
Вдруг — взрыв! И дальше — ничего не помню…
Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты нас отрыли.
В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь, находящийся в дагестанском городе Буйнакске. Ехали долго, дней десять, и в пути мне было очень плохо, тяжело. Ухаживал за мной, помогая санитарам, молодой солдат (из легкораненых, как он говорил), совсем почти мальчишка. Прибыли к месту назначения, и в общей суматохе я потерял его из виду и очень грустил, потому что привык к этому доброму и улыбчивому пареньку. Когда стал ходить, неожиданно встретил его в коридоре госпиталя. Увидел и… мурашки по телу побежали: «легкораненый» был без ноги.
Когда меня спрашивают, что мне больше всего запомнилось на войне, я неизменно отвечаю: «Люди».
Есть страшная статистика: из каждой сотни ребят моего поколения, ушедших на фронт, домой возвратились лишь трое… Я так ясно помню тех, кто не вернулся, и для меня слова «за того парня» звучат уж никак не отвлеченно…
Однажды в телепередаче я рассказал об Алике Рафаевиче, и ко мне пошли письма: однофамильцы Алика спрашивали о своих пропавших родственниках. А однажды пришла женщина, и я сказал: «Вы мама Алика», — ошибиться было невозможно, одно лицо… Мы переписываемся до сих пор.
В другой раз, выступая в Орехово-Зуево, я рассказал о своем друге Александрове — был у нас такой веселый бесшабашный солдат, этакий стиляга — он фасонисто подворачивал голенище валенка, и вот по этому подвернутому валенку, торчащему из сугроба, я его однажды и узнал… Откопали — и правда он. А после выступления за кулисы пришел парнишка: «Это, наверное, был мой папа…» Смотрю — лицо, походка, все похоже…
После ранения на фронт я вернуться уже не смог. Меня комиссовали подчистую, никакие мои просьбы и протесты не помогли — комиссия признала меня негодным к воинской службе. И я решил поступать в театральный институт. В этом был своего рода вызов врагу: инвалид, пригодный разве что для работы вахтера (я действительно побывал на такой работе), будет артистом. И здесь война вновь страшно напомнила о себе — требовались парни, а их не было… Так что те слезы в фильме «Белорусский вокзал», в квартирке бывшей медсестры, вовсе не кинематографические.
Лично я не стал бы называть войну школой. Пусть лучше человек учится в других учебных заведениях. Но все же там мы научились ценить Жизнь — не только свою, а ту что с большой буквы. Все остальное уже не так важно…
После ранения и госпиталя, где лечился месяцев пять, я вернулся я в Москву: был признан инвалидом.
Отца в Москве не было, он работал где-то на Урале. Там же работала и сестра.
Мама знала о моем приезде, но в тот день у нее была смена на заводе. Дома увидел на столе картошку, хлеб, в кульке лежали конфеты «подушечки». Я не стал садиться за стол, лишь умылся и ждал маму.
Потом мы сидели с мамой за столом, она все плакала, глядя на меня. Я закурил, и мама очень огорчилась.
— Ты куришь?
— Я и до войны курил.
— Молчал бы хоть…
Я пошел на завод. У станков стояли женщины и ребята-подростки… Мне в работе на заводе отказали из-за состояния здоровья. Сейчас я всматриваюсь в себя — в потертой гимнастерке, с сержантскими погонами, отправленный на инвалидную работу по охране наркомата целлюлозно-бумажной промышленности (камень лежал на сердце от сознания своей неполноценности), — и удивляюсь, что мне хотелось жить и казалось, что жизнь — совсем неплохая штука, и многое еще впереди…
Однажды я зашел в заводской клуб, в котором раньше занимался в самодеятельности. Предложил создать концертную бригаду, чтобы выступать перед рабочими. Хорошо помню, как тепло, с какой благодарностью принимали на заводах наш маленький коллектив, состоящий из нескольких старушек, девушки и меня… А вскоре мы стали выступать и перед бойцами на фронте.
Тогда же я решил поступать в институт театрального искусства.

Использованы главы из книги Юрия Крылова "Анатолий Папанов: Снимайте шляпу, вытирайте ноги"

источник: http://dubikvit.livejournal.com/192937.html

Благодарю за внимание!

Актер Владимир Этуш о войне, фронте, жизни, смерти и Дне Победы

Я не знаю, как говорить о войне, чтобы это было понятно всем. Наверное, понять войну можно только на уровне чувств. Великая Отечественная — это событие, в которое была вовлечена вся страна, каждый наш человек. Эта часть истории, она настолько пронзительна, что ее невозможно преподнести как-то иначе, кроме как с великим трепетом, с великой болью. И со своей стороны, я не понимаю людей, пытающихся что-то «переосмыслить», поумничать на эту тему.

Что такое война для меня? Представьте: я совсем юный актер, мне 18 лет. Я эдакий баловень судьбы, предвоенный год для меня складывается прекрасно: чудесный вахтанговский театр, выдающиеся коллеги-актеры, любовные похождения, ночные гулянки...

И вот война, начало которой помню в мельчайших деталях. 22 июня 41-го года в пятом часу утра я возвращался по пустынной Москве домой с очередной вечеринки. Спустился по улице Горького на Манежную площадь и вдруг увидел огромный черный автомобиль посольства Германии, который несся со стороны Кремля. До сих пор помню флажок со свастикой, трепетавший на ветру. Я, по своей мальчишеской наивности, не придал этому эпизоду значения. Уже позже понял, что стал невольным свидетелем проезда немецкого посла фон Шуленбурга, который минутами ранее вручил Молотову меморандум об объявлении войны Советскому Союзу.

Только в районе обеда того же дня узнал о бомбежках Киева и Минска и о том, что прежняя, мирная, жизнь завершилась. Что ощутил я поначалу? Жуткий, колотящий страх, который до сих пор чувствую буквально кожей. Этот ужас прошел быстро: начались военные будни, которые для меня выражались в тушении «зажигалок» на крыше Щукинского училища и рытье противотанковых рвов.

На оборонные работы меня вместе с другими студентами отправили спустя неделю после начала войны. Рыли окопы и эскарпы под Вязьмой. Уже там я понял, что тревожное время всегда показывает каждого человека в его истинном облике: среди нас, земляных рабочих, были настоящие трудяги и патриоты, а были и симулянты, лодыри, плуты…

В конце сентября 41-го мы играли в театре спектакль на военную тему — «Фельдмаршал Кутузов». В зале присутствовало всего 13 зрителей! Хорошо помню свое шоковое состояние. Я вдруг осознал, что в такой трагический для страны период людям не до театра. И на следующий день в военкомате записался добровольцем на фронт.




Я немного знал немецкий, поэтому первые четыре месяца службы провел в школе военных переводчиков в городе Ставрополе-на-Волге. Ныне такого населенного пункта нет, он затоплен после сооружения Куйбышевской ГЭС. По распределению я попал в Северо-Кавказский военный округ. Настоящая война началась для меня именно с этого момента.

Мое лейтенантское звание поспособствовало тому, что из переводчика я преобразился в заместителя начальника отдела разведки 70-го укрепрайона, оборонявшего Ростов. Через месяц после моего прибытия в часть немцы прорвали Воронежский фронт: наши войска стремительно отступали на Кавказ, и все разом хлынули через единственный мост в районе Аксая. Комендантом этого моста назначили именно меня.

Эта летняя переправа 1942 года до сих пор стоит перед глазами. Нескончаемый поток войск, текущий через узенькую тропку моста, и постоянные бомбежки. Немец, разумеется, был осведомлен о стратегическом значении переправы и не давал нам расслабиться ни на сутки. Я все время находился на самом мосту, регулируя движение колонн, и, как выяснилось, это было самое безопасное место! Наша зенитная охрана не давала фашистской авиации снижаться для прицельного бомбометания, поэтому взрывы гремели где угодно, но в мост немцы так и не попали.

Потом были бои за Аксай, в ходе которых я получил первые фронтовые навыки. А затем — наше долгое и тяжелое отступление через Кавказский хребет. Днем жара, ночью — жуткий холод, а обмундирование к таким походам не приспособлено. С едой в горах было тоже неважно, поэтому голод в том переходе стал обычным делом. Люди слабели, засыпали на ходу, иногда срывались в пропасть — особенно по ночам, когда километрами приходилось передвигаться по «карнизам» вдоль отвесных скал.





Вообще, прошло много лет, но до сих пор помнится одно главное, тягостное ощущение от войны — это нестерпимая, свинцовая, постоянная усталость. Мы никогда не бывали сытыми и никогда не бывали выспавшимися. И временами все — и командиры, и бойцы — от утомления просто валились с ног.

Вспоминаю один характерный случай, врезавшийся в память. Это был 1943 год, зима. Я на тот момент являлся помощником начальника штаба полка по разведке в Закавказском округе. После Сталинграда немцы стали отходить с Кавказа, поскольку боялись попасть в котел, как армия Паулюса. Наши войска перешли в наступление, выдавливали немцев от Грозного, но продвижение было тяжелым. Целыми днями шли серьезные бои. Я участвовал в допросе пленного гитлеровца, и это продолжалось невероятно долго — до глубокого вечера. После его окончания еще час провел в штабе, а затем навалилась такая усталость, что, выйдя на морозный воздух, я хотел только одного — где-нибудь поспать. Зашел в соседнюю избу в нашем лагере и обомлел: в жарко натопленном помещении спали немецкие пленные вперемешку с нашими командирами! На железной кровати храпели двое немцев, у них в ногах поперек кровати спал наш начальник химслужбы, на полу рядом, ничком — начальник полковой разведки, а на его, простите, ягодицах покоилась голова еще одного пленного гитлеровца, тоже спящего. Картину довершал караульный, который дремал, сидя на табуретке и прислонив автомат к одному из спящих немцев… Словно и не было войны, врагов и противников. Спали вповалку измученные, смертельно усталые люди.

Мои лучшие дни на войне — если вообще можно так говорить — связаны с 581-м стрелковым полком и его командиром Андреем Николаевичем Семеновым. Его полк на всем фронте — единственный, который обычно именовали не по номеру, а по фамилии командира: Семеновский полк. Семенова обожали все: штабные офицеры, солдаты, командиры смежных подразделений. Профессиональный военный, строевик, Семенов привлекал не только необыкновенным умом и боевой выучкой, но и отношением к подчиненным. В полку он знал всех, регулярно общался с рядовыми бойцами, вникал во все вопросы. С офицерами вел себя как старший товарищ, с бойцами — как родной отец. С Семеновским полком я прошел фронтовой путь от Осетии и Кабарды до Азова.

Позже выяснил, что Семенов — болгарский иммигрант, революционер, приговоренный к смерти на родине и нашедший пристанище в Советской России. Его настоящее имя — Янко Митев. С ним мы сдружились и даже встречались после войны в Болгарии. Он рассказывал, как в 1937 году в Москве его арестовали, обвиняли в шпионаже, проводили изнурительные многочасовые допросы. Какое-то время он провел в тюрьме… Самое интересное, что Митев-Семенов, несмотря на все притеснения и арест, остался убежденным сталинистом. Объяснить это с точки зрения логики невозможно. Наверное, надо жить в то время, чтобы понять…

На войне время сжимается, иногда кажется, что за сутки ты прожил целую жизнь. Поэтому есть вещи, которые уже стерлись из памяти, а есть то, что я не смогу забыть никогда. Боев было много, и мне, лейтенанту, приходилось и бежать с винтовкой в руках, и командовать пулеметным расчетом, и лежать в обороне в цепи солдат. Однажды в такой цепи мой сосед, один из бойцов нашего полка, получил ранение в легкое, у него начался пневмоторакс, он задыхался. Необходимо было его приподнять, чтобы облегчить страдания. Я попытался это сделать, и вдруг его голова упала мне на грудь. Другая пуля, предназначенная мне, угодила в него… Как мне это забыть?


[*][*]

Под Запорожьем в 43-м война для меня закончилась. Я получил тяжелое ранение. Это случилось сразу после награждения орденом Красной Звезды. Мы ждали сигнала к наступлению, сидели в окопах. Выбрали время затишья для вручения наград солдатам и офицерам, приехал комдив. Я, как назло, на построении не присутствовал — отлучился… А когда вернулся, немцы начали такой бой, каких до того момента я не припомню: все перед нами взрывалось и сверкало, как салют. Нужно было менять позиции, и мы побежали. Вдруг командир полка на бегу сует мне коробочку: «Этуш, забери свой орден! Черт знает, может, тебя убьют, а может, меня убьют!..»

Мы окопались и не могли сдвинуться с места 13 дней: немец стрелял беспрестанно. Нам ежедневно поступали приказы идти в атаку, но поднять бойцов под шквальным огнем не удавалось. На 13-е сутки сидеть в неглубоком окопчике стало невыносимо. С благословения комбата мне удалось поднять людей: пробежали метров 200 под огнем и опять залегли — вроде чуть продвинулись… Я вернулся в окоп к командиру, бой вроде окончился. Когда выходишь из атаки невредимым, теряешь бдительность. Я собрался на обед, встал в рост и… повернулся спиной к передовой. Перед тем как потерять сознание, услышал характерный звук «лопанья» разрывных пуль рядом с собой. А затем, когда очнулся, ощутил адскую боль внизу спины…

Потом было четыре госпиталя, полгода лечения. Выяснилось, что у меня разбиты кости таза. Меня комиссовали и дали вторую группу инвалидности. Восстанавливался уже в Москве. А в 1944-м, в старенькой шинельке и с палочкой, я появился на пороге родного Щукинского училища. Меня ждали новые роли…

День Победы я отмечаю всегда, иногда вместе с собственным днем рождения. Может ли этот праздник потерять для меня свою ценность? Могу ли я забыть войну? Свою жизнь от жизни страны мне не отделить. И слава Богу, что так.





Источник:http://dubikvit.livejournal.com/196256.html
Благодарю за внимание!

В конце 1930-х годов Алексей Смирнов поступил в театральную студию при Ленинградском театре музыкальной комедии, и после ее окончания в 1940 году Смирнов некоторое время работал актером эстрады. Когда началась Великая Отечественная война, оба брата ушли на фронт, и вскоре младший брат Алексея погиб. А Алексей Смирнов командовал огневым взводом в 169-м минометном полку, прошел путь от рядового до лейтенанта



О том, как воевал старший сержант Алексей Смирнов, можно было прочесть в его наградных листах:



«9 апреля 1944 года в районе деревни Пилява после мощных артналётов два батальона противника при поддержке 13 танков перешли в атаку.




Тов. Смирнов со взводом открыл мощный миномётный огонь по немецкой пехоте. В этом бою огнём взвода было уничтожено: 4 станковых и 2 ручных пулемёта, 110 фашистских солдат и офицеров. Контратака немцев была отбита.



20 июля 1944 года в районе высоты 283.0 противник силою до 40 гитлеровцев атаковал батарею.



Смирнов, воодушевляя бойцов, бросился в бой с личным оружием. Огнём из винтовки и автоматов батарея отбила нападение немцев. На поле боя осталось 17 гитлеровцев, Смирнов лично взял в плен 7 гитлеровцев».




Один из орденов Славы Смирнов получил за бой близ деревни Посташевице




В наградном листе было записано: «Товарищ Смирнов с тремя бойцами бросился на немцев и лично из автомата убил трех гитлеровцев и двух взял в плен.



22 января 1945 года, несмотря на интенсивный ружейно-пулеметный и артиллерийско-минометный обстрел, с расчетом переправил на себе миномет на левый берег реки Одер. Откуда огнём из миномёта уничтожил 2 пулемётные точки в деревне Эйхенрид и до 20 гитлеровцев. 36-й артполк овладел деревней и плацдармом на левом берегу реки Одер».



Во время одного из боев Алексей Смирнов был сильно контужен и после долгого лечения в госпитале вернулся домой к матери.



Алексей решил вернуться к профессии актера, и в 1946 году был принят в труппу Ленинградского театра музыкальной комедии.



Послевоенные годы для Смирнова выдались очень тяжелыми.






Он очень мало зарабатывал, в кино еще в то время не снимался, в театре он играл лишь в массовках, и заботился о больной престарелой маме.



В театре долгое время не знали о боевых заслугах Смирнова. А сам он очень не любил распространяться на эту тему.






Но однажды во время гастролей в 1954 году в городе Капустин Яр актеры театра увидели отдыхающих военных.




Тогда Смирнов строевым шагом направился к одному из них и отрапортовал: «Товарищ маршал, разрешите доложить: лейтенант Алексей Смирнов!»



Директор театра вспоминал: «Я присмотрелся: перед нами - сам маршал Жуков.



«Смирнов?.. Слышал-слышал. А что сейчас делаете?» - «Я артист, работаю у вас во Дворце культуры». – «Хорошо, вечером обязательно приду на ваш концерт».



В тот день Жуков действительно пришел на наше выступление.






Потом адъютант шепнул Смирнову: «Маршал лично приглашает вас на банкет».


Так мы узнали о заслугах нашего коллеги»


Любой выход актера на сцену вызывал у зрителей восторг и веселье.



Особенно любили Алексея Смирнова маленькие зрители.



В начале 1950-х годов на счету Смирнова было несколько сыгранных заметных ролей в репертуаре Театра комедии, в том числе в таких спектаклях, как «Вольный ветер» и «Девичий переполох».




А в спектакле по пьесе-сказке Н.Адуева «Табачный капитан» Смирнов сыграл свою первую драматическую роль Петра Первого.




Директор театра музыкальной комедии рассказывал: «Многие вокалисты, которым посчастливилось услышать Смирнова, считали, что ему надо бросить театральную карьеру и заняться пением. У него был великолепный грудной бас - просто он никогда не занимался вокалом. Таких голосов по всей России тогда насчитывались единицы! Все восхищались, когда Смирнов играл драматические роли. До сих пор его Петра Первого никто не может переиграть. Жалко, что он ушел в кино. Там использовали его внешность.



К концу 1950-х годов слава об интересном актере-комике распространилась не только в театральной среде, но и среди кинематографистов.
Первым появлением в кино была роль матроса в фильме «Балтийская слава»



В 1959 году режиссер Юрий Озеров пригласил Смирнова на одну из ролей в свою картину «Кочубей», в которой актер сыграл единственного комического героя



Смирнова заметили и другие кинорежиссеры. В 1961 году на экраны СССР вышли два новых фильма с участием Смирнова. В комедии Владимира Фетина «Полосатый рейс» Смирнов сыграл матроса Кныша, а в картине «Вечера на хуторе близ Диканьки» Александр Роу доверил Смирнову роль посла. Оба фильма пользовались огромной популярностью у зрителей, а Смирнов стал известным и популярным актером.

Режиссеры с удовольствием приглашали его в свои картины, работать со Смирновым им было чрезвычайно легко, так как он понимал установки режиссера с полуслова и безоговорочно выполнял любые комедийные трюки – умел смешно прыгать, падать, бегать на четвереньках и даже соглашался купаться в ледяной воде. В 1964 году Смирнов снялся у Леонида Быкова в фильме «Зайчик» и у Элема Климова в комедии «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». А в 1965 году его снова позвал исполнить роль в своей комедии «Операция «Ы» и Другие приключения Шурика» Леонид Гайдай.
В течение 1960-х годов Смирнов снялся еще в нескольких фильмах: «Айболит-66», «Свадьба в Малиновке», «Удар, еще удар» и «Семь стариков и одна девушка»
Эти фильмы оказались настолько популярными у зрителей, что актеры, снявшиеся в них, превратились практически в национальных героев. Это случилось и со Смирновым, который, даже играя роли второго плана, сумел стать одним из самых популярных комиков советского кино.

В 1974 году в фильме «В бой идут одни «старики» Быков сыграл роль командира эскадрильи Титаренко, а своему другу Смирнову доверил сыграть роль его механика. Против кандидатуры Смирнова возражало все руководство Госкино СССР: «Это же Федя из «Операции «Ы», все будут смеяться». Но несмотря на сопротивление худсовета, Быков все же утвердил Смирнова на роль и после выхода фильма стало ясно, что Быков не ошибся. Всем запомнился эпизод, когда механик Макарыч тайком крестит взлетающий самолет. Этого эпизода не было в сценарии, его придумал Смирнов, знавший – что такое война. Именно эта роль впервые по-настоящему показала способность Смирнова играть серьезные драматические роли. А сам Смирнов в одном из разговоров с коллегами с горечью отметил: «Как жаль, что я так поздно нашел своего режиссера»

Но из-за запрета чиновников в Госкино Смирнов все же не смог сняться в картине своего друга Леонида Быкова «Аты-быты, шли солдаты», куда тот его настойчиво приглашал. А последней крупной работой Смирнова в кино была комедия чехословацкого режиссера Олдржиха Липского «Соло для слона с оркестром». Артист сыграл в ней клоуна по фамилии Смирнов. Позже он снялся еще в трех картинах - «Маринка, Янка и тайны королевского замка», «Дипломаты поневоле» и «Лес, в который ты никогда не войдешь», однако его появление в них ограничилось короткими эпизодами



В октябре 1978 года у Смирнова случился сердечный приступ, после которого он длительное время провел в больнице. 25 марта 1979 года к нему в гости приехал Леонид Быков. Это была последняя встреча друзей. Посмотреть на знаменитого режиссера сбежался весь персонал ленинградской больницы. Быков принес Смирнову апельсины и провел у постели больного друга два часа. На прощание, похлопав его по плечу, сказал фразу из фильма: «Будем жить, Макарыч! Будем жить». Спустя две недели Леонид Быков погиб в автокатастрофе. Врачи не сказали Смирнову о трагической гибели друга, опасаясь, что такое известие окончательно подорвет здоровье актера. Но при выписке кто-то все же сообщил Алексею Макаровичу эту трагическую весть. Смерть единственного друга потрясла Смирнова. Своим здоровьем он больше не занимался. Вскоре домой к Смирнову была вызвана «скорая помощь», но до больницы врачи Смирнова не довезли. 7 мая 1979 года Алексей Смирнов скончался от сердечного приступа.




Источник: http://dubikvit.livejournal.com/191888.html

Благодарю за внимание

Затем ему довелось участвовать в форсировании Днепра, освобождении Киева.
Вспоминая войну Иннокентий Михайлович всегда подчеркивал: «Не верьте, что на войне не страшно, это страшно всегда. А храбрость состоит в том, что тебе страшно, а ты должен преодолеть животный ужас и идти вперед, и ты это делаешь».
В том же году во время наступления на Киев часть, в которой служил Смоктуновский (будем его называть так, хотя фамилию Смоктунович на Смоктуновский он поменял лишь после войны), попала в окружение.
Третьего декабря в одном из боев под Житомиром Смоктуновский был захвачен в плен. Условия в немецком лагере для военнопленных были нечеловеческими, и он прекрасно знал, что за попытку к бегству полагается немедленный расстрел.
«Был и другой выход - желающим предлагали службу в РОА... Но меня он не устроил», - признавался Иннокентий Михайлович.
Шанс совершить побег представился спустя месяц, когда их колонну немцы гнали в Германию.
Рассказывает Римма Маркова, ближайшая подруга Смоктуновского: «Он ведь чудом бежал из плена. Когда их конвоировали, у Кеши, простите за подробность, стало плохо с желудком. И когда он уже был не в силах терпеть, ему и еще одному пленному разрешили по нужде выйти из строя. Смоктуновский до конца жизни с благодарностью вспоминал этого солдата, который жестом показал ему оставаться под мостом, а сам взял и скатился на спине по снегу, смазав их следы.
Так отсутствия Смоктуновского никто и не заметил. А он чуть ли не сутки просидел в сугробе, а потом пробрался в близлежащую деревеньку».
Тем временем домой в Красноярск пришла повестка, что сын пропал без вести.
В течение нескольких недель Смоктуновский скитался по лесам, прячась от немцев. То и дело впадая в полузабытье от голода, он пробирался через чащи, пока, наконец, не выбрался к деревушке Дмитровка. Здесь его умирающего от истощения подобрала старушка-украинка.
С ее стороны это был довольно рискованный поступок, ведь за укрывательство советского военнопленного всей ее семье грозил расстрел.
«Разве я могу забыть семью Шевчуков, - вспоминал Иннокентий Михайлович, - которая укрывала меня после побега из плена? Баба Вася давно умерла, а ее дочь Ониська до сих пор живет в Шепетовке, и эти дорогие, душевные люди, буквально спасшие меня, бывают у нас, и мы всегда их радушно принимаем».
У Шевчуков Смоктуновский прожил около месяца, а в феврале 1944-го случай помог ему добраться к партизанам. Несколько месяцев он воевал в партизанском отряде им. Ленина Каменец-Подольского соединения.
В мае 1944-го произошло соединение партизанского отряда с регулярными частями Красной армии. В звании старшего сержанта, командира отделения автоматчиков 641-го гвардейского стрелкового полка 75-й гвардейской дивизии Смоктуновский заслужил медаль «За отвагу» - вторую в его биографии (первую, 1943 года, ему вручили сорок девять лет спустя, после войны, на мхатовском спектакле «Кабала святош» прямо в театре).
Закончил войну Иннокентий Михайлович в немецком городке Гревесмюлене. Удивительно, что за все время войны Смоктуновский ни разу не был даже ранен. Судьба явно берегла его.




Источник: http://fishki.net/1267614-nashi-ljubimy ... odinu.html

Спасибо за внимание!

пошла искать список гостей, приглашенных на этот прием.
пока нашла вот что

сплошь ветераны. люди, гораздо более достойные, нежели Этуш...
дальше копать уже не хочу...

резонанс в Интернете приличный по этому поводу.
возможно, вдруг и отчитаются слуги народа

«Э-ге-ге-гей! Милая, ты услышь меня, в блиндаже сижу и заряд вяжу».
Дальше шли стихи:

Это просто невозможно.
Сколько можно, разве можно
Ждать и ждать, ждать и ждать,
Волноваться и гадать.
Я приказываю гневно,
Чтоб писала ежедневно,
Ежедневно, ежечасно.
Ведь неведенье ужасно.
Если ты замедлишь вестью —
Я убью тебя на месте.
Если ты мне не напишешь,
Я тебя повешу, слышишь?
Заруби мои вопросы
На своем носу курносом.
В остальном же все в порядке.
Время мчится без оглядки,
Молоко подешевело, это дело.
Сквозь пургу, ветер, туман
Доползет к тебе Залман.


Вот его письмо жене от 18 августа 1942 года:
«…Урвал, наконец, минутку, чтобы сообщить тебе, что муж твой жив, здоров и успешно воюет с мадьярами, венграми, немцами и прочей сволочью. О том, что моя работа полезна, подробней узнаешь из последующих писем, которые будут обстоятельнее.
У нас идут ожесточенные бои. Сейчас я только понял эту обыденную фразу из Совинформбюро. Целую, Зямка».

А это написано 27 сентября:
«Если бы ты знала сержанта Самодюка, видела бы его богатырский стан и есенинскую шевелюру. Если бы ты знала, что это за парень, как часто он вынимал из записной книжки маленькую карточку с курносой девушкой. Если бы ты слышала, как он пел: “Ой, ты, Галя, Галя молодая”. Ах, маленькая, слишком мало настоящих простых и крупных людей мы видели. Смерть в такую ночь!
Я очень хочу жить. Для того, чтобы видеть тебя моей, жить для того, чтобы понять, что я пережил это время войны, понять, что я видел. Ведь для того, чтобы увидеть картину художника, нужно отойти от нее на некоторое расстояние, иначе мешают мелочи, мазки, отвлекающие от общего впечатления. Так и на войне. Только тогда я увижу всю эту грандиозность, когда буду иметь возможность вспомнить о ней в мирных условиях. А сейчас видны лишь эпизоды, детали, закрывающие общую картину. Слишком близко я наблюдаю, изнутри. Жить я хочу, наконец, потому что только теперь я познал цену жизни, познал цену мирной жизни. Но если не судьба, это только в такую ночь смотришь в далекое небо.

Очень тихо было, когда не стало Самодюка. Еще тишины такой я хочу — если не судьба. Ты скажешь — глупец. И противная мечта, верно, жить и жить. Но судьба, каналья, правит этими делами. Покамест мы с ней в ладах, надеюсь не испортить взаимоотношения. Я не снимаю своей обширной шинели (пятый рост), потный, в грязных сапогах, в общем, как есть, не умывшись, посмотрю в ту сторону, где ты. И так, не отрывая глаз, пойду тяжелыми шагами по прямой, чтобы короче путь, чтобы скорее ты!.. Вот о чем мечтаю я в эту тихую, лунную ночь на крутом донском берегу в блиндажике, без гимнастерки, до того теплая ночь. Эх, Самодюк!
Твой Зямка».

В письме от 7 октября отчетливо слышится тоска по мирной жизни: «Родная, любимая, никак неповторимая! Представь себе такую картину. Я сижу в доме (!). На столе стоит лампа (!!). У меня чистые руки (?!?!). Не хватает самовара, того, другого… много чего не хватает… Сейчас полночь, тишина. Ну, прямо будто и войны никакой нет. А зашел я к пекарям в деревню, всего каких-нибудь 2 километра от фронта. Накипятили мне чугун воды, вышел я во двор и… чувствовал себя гораздо блаженнее, чем в Сандуновских банях. Только очень холодно одеваться».

А вот не письмо, а чудом сохранившаяся телеграмма Гердта домой:
«Здоров как быть войне привык
Дерусь упрямо целую Зяма».

Те, кто печатал телеграмму, сделали очень «существенную» ошибочку: вместо «как бык» написали «как быть», что сильно взволновало маму Зиновия Ефимовича.

Настроение бойца Гердта становилось все более бодрым. Сказывались и успехи Красной армии, и переписка с родными. Свидетельством тому письмо от 18 января 1943 года:
«Э-гей, дорогая! Ну-с, вот и минута. Веришь ли, вот уже около 10 дней, как буквально ее, этой минуты, не было. Началась изящная жизнь. Мы за несколько дней продвинулись на Запад на 40 километров. Мадьяр бежит некрасиво. Бог ты мой, до чего ж сопливые!!! Но должен сообщить: 1) вступил в кандидаты в члены ВКПб, 2) на левой стороне груди красиво покоится медаль за отвагу. Во какие дела, 3) погоди, повоюю еще, и орден будет, 4) жив-здоров.
Бумага и конверт мадьярские. Чуешь? Даем им прикурить, дышим им в пузо! 5), 6), 7), 8), 9) и т. д. Целую, твой Зямка».

В ту пору Зиновий Ефимович еще не знал о том, что многих его друзей уже нет в живых: Самого Гердта смерть едва миновала. Его племянник Владимир Скворцов писал: «Во второй половине 1942 года, уже на фронте, Зяма обезвреживал мину, и она не взорвалась в его руках только потому, что он отращивал пижонские артистические ногти. Как Саша Пушкин. Ими-то он и отвинтил в мине нужные винтики. Но вскоре другим снарядом его сильно контузило. Моя бабушка, Зямина мама, всех кругом расспрашивала, а что такое контузия, какие бывают последствия. И только третий снаряд, уже в феврале 1943 года, сделал одно колено Зямы навсегда непреклоненным».

81-й полк 25-й гвардейской стрелковой дивизии стоял на берегу Дона. Рядом горка, там грохот и раненые. Хрупкая 19-летняя Вера Веденина сновала вверх и вниз, все время с грузом. Вверх — с боеприпасами, вниз — с истекающими кровью бойцами. Неизвестно, какой уже по счету раненый парень вопил так страшно, так пронзительно, что ей казалось — умирает человек. А он был ранен в мякоть ноги, кость даже не задета…

Шли уже вторые сутки танковых атак противника. Без передышки, едва держась на ногах, она схватила новую порцию патронов и гранат — и наверх. Огляделась и не услышала, как всегда это было прежде, а увидела раненого. Он не звал на помощь, молча корчился от боли. Подползла под огнем, дождалась минутного затишья, сказала: «Обопритесь на меня». Он старался опираться как можно меньше, чтоб не было так тяжело измученной девушке. Уже внизу, на безопасном участке, оказывая первую помощь, она вгляделась и узнала его — командир саперной роты Зиновий Гердт, тот самый, который так здорово выступал недавно на концерте художественной самодеятельности. Чай еще потом все вместе пили в землянке. Однажды Зиновий Ефимович пошутил: «Я был лучшим Гитлером Второго Белорусского фронта».

Позже Вера Веденина вспоминала: «Первую помощь я оказывала Зиновию Ефимовичу, я ему накладывала шину, перевязывала и тащила его до повозки, у него был перелом». А вот что об этом вспоминает Гердт: «В шикарное февральское утро сорок третьего года под Белгородом, когда наша рота отражала очередную танковую атаку, меня ударило осколками снаряда в ногу. Здесь, быть может, мне и лежать бы вечно — и день был несчастливый, 13-е, — если б не молоденький санинструктор Верочка Веденина. Эта божественная женщина, не задумываясь о своей жизни, 13 февраля 1943 года спасла мою жизнь, пронеся меня, раненого, с километр на своих руках».



Медсестра Вера Веденина, спасшая Гердту жизнь на фронте

Вот письмо Гердта, написанное в марте 1943 года:

«Деточка, сколько ни таи, а сказать надо. Уверенность, что со мной ничего не может случиться, ан случилось. Случилось это 12 февраля под Харьковом. Саданул на меня ворог из танка снарядом. Осколок врезался в кость левее бедра, повыше колена. И натворил там скверных дел».
Рана была тяжелой, сначала врачи хотели ампутировать ногу. На счастье артиста, хирург полевого госпиталя Ксения Винцентини твердо решила вылечить его. После 11 сложнейших операций нога Гердта была спасена, хоть он и остался хромым до конца жизни. Как-то, разговорившись с пациентом, Ксения Максимилиановна призналась, что ее муж сидит в лагере как «враг народа». Она была женой выдающегося конструктора, будущего создателя первых космических кораблей Сергея Королева, но, конечно, Гердт не подозревал об этом.

А 3 апреля 1943 года он написал жене из госпиталя в Белгороде:
«Жена моя, радость! Очень хочу видеть тебя и очень боюсь показываться на глаза. О! Ничего похожего на того толстого, румяного, благодушного декабрьского гвардии лейтенанта в красивой кожаной куртке нет. Теперь я закован в гипс. Гипс — суровая вещь. Никаких движений, ни ногой, ни туловищем, только голова и рука на свободе. Но как ни мучительна эта новая неволя, как ни странно, я оказался терпеливым и даже выдержанней многих моих друзей по несчастью. Знаешь, я не умею стонать, а все кругом стонут, и им от этого вроде легче.
Не знаю, во всяком случае, слушать “охи” и “ахи” довольно противно… Впрочем, что это я разговорился о своих хворобах? У Чехова есть такая запись: человек любит говорить о своих болезнях, а это самое неинтересное в его жизни. Прав товарищ. Ну, больше не буду. Март прошел довольно тепло и вместе с тем довольно тоскливо…»



Гердт (вверху справа) в госпитале после ранения

Позже Гердт рассказывал Эльдару Рязанову: «Лежал я в Белгороде в госпитале, была крошечная комнатка, метра два с половиной. Помещались только моя кровать и табуретка. Я должен был бы лежать в гипсе, но в Белгороде не было гипса. Никаких лекарств, кроме красного стрептоцида. И никаких перевязочных средств. Была шина. Шина металлическая, проволочная, и она выгибалась по форме сломанной ноги. А там выбито восемь сантиметров живой кости, над коленом. Вздохнуть или там чихнуть — не дай бог, я терял сознание от боли. Я не спал, потому что знал, что умру, если усну. Днем я иногда засыпал. Затем меня перевезли в Курск, там сделали первую операцию. И я был счастлив: ничего не болит, лежу весь в гипсе почти до шеи, кроме пальцев левой ноги. И жуткий голод. Меняю сахар на хлеб, чтобы как-то насытиться. Потом меня привезли в Новосибирск. Там я перенес три операции. В Новосибирске был такой жестокий военный хирург, который говорил, что чем больше раненый кричит на столе, тем меньше он страдает в койке. Мне без наркоза, под местной анестезией он долбил эту кость. Три раза! Негодяй, жуткий негодяй! Я боялся этого! Боль жуткая. Но, действительно, через час уже не так больно, чем когда после наркоза. Потом меня привезли в Москву. И вот здесь были главные операции. Шесть штук. Всего было одиннадцать операций. В общей сложности я пролежал в госпитале четыре года. Выпускали несколько раз, на костылях, а потом я возвращался, потому что только-только начинающее срастаться опять обламывалось. Окончательно я вышел в 47-м».

Война сохранилась в памяти Гердта на всю оставшуюся жизнь, и не только потому, что он стал инвалидом. Быть может, об этом короче и точнее всех написал Виктор Некрасов: «Потом ушел на фронт. Добровольцем. Лейтенант саперной роты, он был тяжело ранен в 1943-м. И стал хромать. Долгое время считал, что это закрыло ему навсегда дорогу на сцену».


И еще одно письмо Гердта жене от 1 декабря 1942 года:


«Бить фашистов это уже не такая веселая работа, и остроумия набраться в ней сложно. Я говорил, что, может быть, это очень хорошо, что ты не представляешь мои дни и ночи. Тебе их сейчас не надо знать. Потом, когда все это кончится, если я увижу это “кончится”, тогда я тебе расскажу всю свою войну. День за днем. И тогда это будут увлекательные рассказы из прожитого. А сегодня… Сегодня война! Жестокая, трудная, беспощадная. Понимаешь, жена? Кроме тебя у меня никого и ничего нет. С тобой хожу по ночам на минные поля немцев. С тобой сижу короткие часы у железной печурки своего блиндажика. Все везде, все всегда, куда угодно — с тобой. А ты совсем еще маленькая и не можешь еще понять, как дорога, нужна, невыносимо нужна ты…»


Для Гердта бой тогда еще не закончился. Еще раз вернемся к его письму от 18 марта 1943 года:


«…Сейчас собираюсь в тыл. Мучаюсь нечеловечески, что будет с ногой сейчас сказать трудно… Но это пустяки. Попасть бы скорей в нормальные условия. Лечиться мне еще месяца четыре. Но, родная моя, не отчаивайся, все обойдется. Желай мне здоровья и воли. Устал зверски. Сейчас пока адреса у меня нет, в дороге. Жди вестей».
В 1944 году Гердт вернулся в Москву.

Для Гердта День Победы навсегда остался главным праздником. Символично, что на эту дату приходился и день рождения двух близких ему людей — Татьяны Правдиной и поэта-фронтовика Булата Окуджавы.

Занимался поначалу Леонид Гайдай тем, что объезжал диких лошадей из Монголии. Затем окончил полковое училище, стал сержантом и был назначен командиром отделения. Вот еще один отрывок из того же письма брату: «Я был на хорошем счету. Начальству нравилось, как я «поставленным голосом» подавал команды. Бывало, устраивался такой спектакль. В выходной день, когда все отдыхали в казарме (а казарма была огромная, вмещала два эскадрона - целый дивизион), а я был дежурным по дивизиону, мне один из дневальных сообщает, что идет командир полка. Я специально уходил подальше от входных дверей и ждал. Вскоре раздавался крик дневального: «Дежурный к выходу!» Я, придерживая шашку (ее полагалось носить только дежурному), стремглав бросался к выходу. Увидев командира, я на всю казарму орал: «Дивизио-он, встать! Смирно!» Грохот встающих и... тишина. Строевым подхожу к командиру и четко докладываю. Командир не торопится отдавать команду «вольно», медленно идет по проходу, образованному двухэтажными нарами, вглядывается в стоящих по стойке смирно красноармейцев... Только наши шаги. Пройдет командир этак метров 30, а потом тихо скажет мне: «Вольно». Тут я благим матом (хотя тишина) орал: «Вольно-о-о!» Снова шум, говор... Начальству нравилось. Активно участвовал в самодеятельности...»

Юный Гайдай считал службу в тылу делом постыдным и рвался на передовую. И когда в его часть за пополнением приехал военком, Гайдай своего шанса не упустил. Причём момент отбора новобранцев, благодаря Леониду Иовичу, стал комическим и лёг в основу всем известного эпизода из «Операции “Ы”». На вопросы военкома будущий комедиограф немедленно отвечал: «Я!» «Кто в артиллерию?» — «Я!» — «Кто в кавалерию?» — «Я!» — «Во флот?» — «Я!» — «В разведку?» — «Я!» — «Да подождите вы, Гайдай! Дайте огласить весь список». В результате Леонид Иович попал на Калининский фронт.

Так как в школе учил немецкий, определили в разведку. Не раз ходил во вражеский тыл за «языком». Приказом № 69 от 20 декабря 1942 года по 1263 стрелковому полку 381 стрелковой дивизии был награждён медалью «За боевые заслуги» за то, что 14 декабря 1942года забросал гранатами огневую точку противника, уничтожил 3-х немцев и участвовал в захвате пленных.

В городе Новосокольники Псковской области, возвращаясь с задания, подорвался на противопехотной мине, получил тяжёлое ранение ноги. Ему грозила ампутация, от которой он категорически отказался: «Одноногих актёров не бывает».

«Он был разведчиком, таскал на себе немцев, - рассказывает вдова Леонида Гайдая Нина Гребешкова. - Он говорит: «Иду, тяжело невозможно! Только я переложил на другого (их там пять человек было), иду последний. Все уже прошли, а я иду, еле ноги волочу. И смотрю: проволочка какая-то. Я эту проволочку – раз! ». Мина. На мине подорвался. И у него до конца жизни был свищ, из которого выходили осколки. Я говорю: «Лень, ну поехали к Елизарову». Он говорит: «Не волнуйся, я умру на своих ногах».

Вот несколько фактов из акта медицинского освидетельствования пациента перед выпиской, заполненного аккуратным женским почерком.
Сержант Леонид Иович Гайдай 20 марта 1943 года был ранен осколком гранаты в правую стопу «с повреждением кости», «движение пальцев отсутствует». Имелась на стопе и «незаживающая язва». Проходил первичное лечение в ряде медсанбатов и эвакогоспиталей (перечисляются пять) и 25 июня 1943 года прибыл в военно-медицинскую часть № 1386 в Иванове.

Здесь над ногой сержанта Гайдая врачи потрудились основательно. Были пять хирургических операций, процедуры по снятию гнойников, рентгенологические исследования правой голени и голеностопа, лечебно-восстановительные мероприятия.

Ивановский госпиталь № 1386 имел общехирургический профиль или, как говорили его ветераны, «специализировался по конечностям». Его главный корпус, где находились операционная, рентгенологический кабинет, палаты для тяжелораненых и офицеров, располагался в здании школы № 49 – на 1-й Меланжевой, а филиал, где «ходячие» пациенты выздоравливали, – в школе № 31 на 4-й Сосневской.

Молоденький сержант-сибиряк «обжил» оба корпуса. В одном оперировался и лечился, в другом восстанавливался. В ближайшем лесу гулял.

Как рассказала санитарка госпиталя (ей в 1943-м было 17 лет), а потом преподаватель текстильного техникума Нина Гонопольская, она хорошо запомнила веселого молоденького сержанта, который активно участвовал в художественной самодеятельности и был «изумительным организатором». Он играл на гитаре, пианино, рисовал, «но самое главное – любил сцену».

Из числа больных и сотрудников Гайдай создал труппу и поставил три водевиля по Чехову, подготовил две концертные программы. «Артисты» выступали не только в актовом зале госпиталя в 49-й школе, но и на меланжевом комбинате.

«Стоило ему выйти на сцену, как публика начинала смеяться и хлопать, – пишет Нина Петровна. – Леонид был всеобщим любимцем. Уже тогда он отличался знанием литературы и живописи. Помню, как-то он начал разговор о «великом комбинаторе», говорил: вот кого бы сыграл с удовольствием, хотя и понимал, что с его фигурой (длинный, худой, сутуловатый) вряд ли это получится».

Леонид Гайдай прошел ВТЭК при госпитале и был «признан негодным к воинской службе с переосвидетельствованием через шесть месяцев… Следовать пешком может, в провожатом не нуждается». Начальник госпиталя майор медицинской службы Фёдор Никитин подписал ему сопроводительный документ для поездки от Иванова до Иркутска с предписанием прибыть туда не позднее 25 января 1944 года. Сержанту выдали свидетельство о болезни и справку о ранении.

Приехав в Иркутск, Гайдай оканчивает студию при местном драмтеатре, играет на его сцене, а в 1949 году приезжает в Москву и поступает во ВГИК.